Петр Алешкин - Трясина Ульт-Ягуна. Роман Страница 2

Трагедии эти, при внешней однотипности, абсолютно разные, драматические тоже по-разному, ибо лица, описанные П. Алешкиным, настолько разнообразны по своим темпераментам, своим характерам, своим судьбам, что создается впечатление, будто перед нами раскрывается целый космос личных трагедий бесчисленного множества русских людей. При этом автор сумел избежать обычных в такого рода произведениях современных авторов натурализма и пошлости, описать взаимоотношения мужчины и женщины столь целомудренно и при этом столь глубоко и чувственно, что ряд страниц книги читается, словно это – произведение поэтическое, продолжение книги «Песня песен».

То есть, ставя во главу своего романа-трагедии задачи эпические, П. Алешкин не возвел во главу его конфликт лишь главных героев романа, как абсолют взаимоотношений двух мужчин, оказавшихся с момента рождения противопоставленными друг другу враждующими семьями, а наполнил окружающий их мир настоящими проблемами живых и полнокровных персонажей: Матцева, отца и сына Ломакиных, Анюту, Гончарова, Звягина, судьбы и жизни которых не менее значимы и уникальны, нежели жизни Чиркунова и Анохина. Ибо, словно утверждает автор, душевные страдания людей вовсе не универсальны, а мучительны и порой даже унизительны, и ни одна человеческая трагедия не похожа на другую. И то же самое – поступки…

Поступок – главное свойство человека, оказавшегося в десанте. Им определяется истинная ценность человека, а не словами о нем их уст других или его самого о себе. «Большая земля» с ее изощренным словоблудием и многовековой практикой целых цивилизаций лгать патологически, отлична от таежного (пустынного, горного, ледовитого и так далее) десанта абсолютно и по всем статьям. На «большой земле» миллионы людей проживают одну жизнь – фактическую, а оставляют после себя воспоминания не о том, какими они были на самом деле, а лишь образы, которые они сыграли на сцене жизни.

В десанте, в экспедиции, в тюрьме у каждого человека, даже того, кто этого не замечает, жизнь начинается, проходит и заканчивается всякий раз заново. Сезон в три ли месяца, в пять ли лет, в десять, до конца ли дней – не важно. Всегда заново, всегда с нуля, всегда с завязкой, кульминацией и развязкой. Опыт моих собственных двенадцати экспедиционных сезонов – порукой этому. Обсуждать и сомневаться в моих словах могут лишь те, кто не знает, что такое жить в промокшей насквозь, пропахшей потом и дурным духом палатке, видеть из-под прикрытого ее полога девственно-чистый снег по утрам, пугаться скрипа вспугнутой тобою же кедровки, дойти в напряжении своем (порой внешне беспричинном) до состояния бешенства и с дури палить в человека, которого, по сути, ты должен уважать и ценить.

Так случилось и с новичком в десанте Андреем Анохиным, который вдруг пальнул в Матцева из ружья да в спину. Потому как влюбился в Анюту, а та предпочла ему бабника Матцева. Обычная история в обычном треугольнике, каких немало и в бруклинских трущобах Нью-Йорка, и в доминошных районах восточного Берлина, и в той же вавилоноподобной Москве. Но почему я радуюсь тому, что Андрей не только не убил соперника, но, спасенный старым охотником-хантом, даже просит прощения у Матцева, да произносит это так, что…

«… Он хотел еще что-то добавить, но почувствовал, что Владик понял, что просит он прощения не из-за страха перед ним и даже не за выстрел, а за то неизмеримо большее, в чем был виноват перед ним и в чем мы все виноваты друг перед другом».

И почему я верю этому утверждению автора? Напиши это дословно в контексте своих романов Т. Толстая, не поверил бы. Потому, как слова эти в устах героев этой литераторши даже сказанные дословно не могут быть выстраданными. И сама Толстая, и ее книги – плод совершенно не русской литературы, нечто из подражаний чему-то на Западе когда-то модному, переговоренному тамошней тусовкой и основательно забытому, похожему на попытку заняться онанизмом престарелым маразматиком: «Кыся, брыся, мыся, пыся…» А вот в устах П. Алешкина подобные утверждения звучат естественно, как само собой разумеющиеся, не требующие доказательств, ибо всякое доказательство подразумевает сомнение, а ни у писателя, ни у читателя «Трясины Ульт-Ягуна» сомнений нет.

Именно этими словами:

«… и в чем мы все виноваты друг перед другом», – стоит, мне кажется оценивать то неуловимое понятие, что стоит в основе собственно русской классической литературы, делает ее не похожей на Запад и Восток. Более коротко его можно определить, как ЧУВСТВО СТЫДА. Анализом этого неуловимого ни мыслью, ни словом явления и занималась великая русская литература, начиная со «Станционного смотрителя», и вообще всех «Повестей Белкина» А. Пушкина, начиная с «Истории пугачевского бунта», «Евгения Онегина». Именно эта тема была продолжена в сборнике «Миргород» и в «Мертвых душах» Н. Гоголя, подхвачена М. Лермонтовым в «Герое нашего времени» и пронесена до наших дней писателями-реалистами России, одной из ключевых фигур среди которых следует назвать Петра Федоровича Алешкина…

Итак, мы пришли к понятию стыда в романе «Трясина Ульт-Ягуна». Явлению этому мало уделялось и тем более уделяется сейчас в западной литературе внимания. Оно предано анафеме в том направлении русской литературы, которое зовется ныне словом модным, но не имеющим отношения к сущности происходящих в России литературных процессов – постмодернизм. Писатели типа Пелевина, тем паче Сорокина и Толстой, Аксенова и Ерофеева, Марининой и иронических детективес просто не в состоянии вспомнить этого слова: стыд. Ни сами эти делатели гонораров по западному образцу, ни их персонажи никогда не задумывались о том: как могло случиться, что их персонаж выстрелил в спину? Они всегда имеют готовый ответ: так было надо для сюжета. И при желании объяснят этот поступок. Со смаком, используя популярные брошюрки по психотерапии, обрисуют патологию подобных героев. Но никогда (заметьте: НИКОГДА) герои книг «кремлевских соловьев» НЕ МУЧАЛИСЬ ОТ СТЫДА за совершенный ими неблаговидный поступок.

Потому, как на проявление подобных чувств сами российские постмодернисты и их выдуманные персонажи, чуждые русской крови и земле, не способны. Примером бесстыдства этой братии могут служить слова все той же нынешней кремлевской угодницы и лизоблюдки Т. Толстой, заявившей в Парижском литературном Салоне во всеуслышание: «БРЕНДА ДИССИДЕНТОВ мы никому не отдадим!» Эдакий иноземно-русский стилистический кентавр, доступный пониманию лишь избранных и характеризующий всю совокупность этих соловьев, стесняющихся того, что они – россияне. Представить, что так мог думать или произнести подобное Лев Николаевич Толстой просто невозможно – и тогда становится понятно, насколько ловкая однофамилица гения не похожа ни на него, ни на вообще любого настоящего русского писателя.

Но вернемся к роману П. Алешкина. Ибо ГРЕХ (еще одно ключевое слово в русской литературе, не доступное пониманию «соловьев»), случившийся с Андреем Анохиным, не может быть искуплен даже самой искренней и истовой просьбой к обиженному простить его. Грех, живущий в русской душе, либо замаливается многолетними молитвами, обращенными непосредственно к Богу, либо смывается кровью. Иначе русскому человеку оставаться русским нельзя. Если ты вышел из русской глубинки и дед твой воевал с армией Тухачевского плечо к плечу с самим Антоновым, то изволь испить всю горечь поражения от рук врагов России до конца.

Ибо свидетелем извинения Андрея Анохина, воспринятым всеми окружающими со слезами умиления и душевного просветления, оказался Михаил Чиркунов. На лице его «застыла чуть заметная презрительная усмешка».

По сути, слова эти – вершина романа, его апофеоз. Далее все – внимательное слежение за развитием основной темы эпоса: за противостоянием родов Анохиных и Чиркуновых сквозь годы и шеститысячекилометровые расстояния, кровавая развязка и эпилог, в котором звучит печальная эпитафия:

«А Анохин с Чиркуновым так и сгинули… ни слуху, ни духу»

Между двумя этими цитатами – вторая часть романа. История жизни Андрея Анохина и Михаила Чиркунова после совершения Андреем греха, уже не в десанте, а на том же месте, но в окружении большого количества новых людей, среди которых можно и затеряться, можно в случае чрезвычайном напиться – и никому нет дела до твоего скотского состояния, лишь бы на работу вышел вовремя. То есть перед читателем предстает бытие бывших десантников на острие, но все-таки цивилизации, которая в течение короткого времени уничтожила и зверя, и рыбу, и ягоду вокруг поселка на многие километры, выгнала из избушки охотника-ханта, поселила в его халупу ставшего бичом Михаила Чиркунова. Цивилизация принесла с собой и комсомольскую организацию, членом бюро которой становится Андрей Анохин, и железную дорогу, которую довели до болота Ульт-Ягуна в кратчайшие сроки ценой неимоверных усилий и нелепого героизма для того, чтобы завалить магазины поселка водкой и другими благами «большой земли», а также обеспечить начальника строительства не то орденом, не то золотой звездочкой Героя Социалистического труда.