Катажина Михаляк - Ягодное лето Страница 2

Они вернулись в Варшаву, где пани Стефания добилась возврата ей части имущества: власти постановили, что в когда-то принадлежащем ее семье доме на улице Мариенштатской она может отныне владеть двухкомнатной квартирой на первом этаже – раньше там жил привратник. Конечно, это было не Бог весть что, но для Стефании, которая с четырнадцати лет скиталась по чужим углам, эта квартира была еще одним подарком судьбы.

Вместе они пробежались по своим новым – собственным! – королевским покоям (комнаты анфиладой), радостно пообнимались, и тетя занялась наведением порядка, а Габрыся побежала во двор – небольшой и зеленый, он находился с тыльной стороны здания, и там было полно соседских детей.

– Привет! Я Габрыся Счастливая, а вы? – выкрикнула девочка, улыбаясь от уха до уха.

Дети замерли на своих местах. Они разглядывали ее так, будто она была пришельцем из другого мира. Потом самый старший мальчик, лет десяти, заводила и предводитель дворовой банды, подошел к Габрысе, смерил ее взглядом с головы до ног, скорчил брезгливую гримасу и заявил:

– О Боже, до чего же ты уродливая!

– Не поминай имени Божьего всуе, ты, большевик! – гневно одернула его похожая на него как две капли воды девочка. – Привет, меня зовут Зося, и ты совсем НЕ ТАКАЯ УЖ уродливая.

Она взяла Габрысину руку и энергично пожала:

– Если хочешь – можешь с нами играть в секретики. Я тебе дам хорошее стеклышко.

Но Габрыся не хотела играть, оглушенная теми, другими, словами – первыми, которыми ее встретили на новом месте. Она не чувствовала обиды на незнакомого мальчика – просто ей еще никто никогда не говорил, что она уродка. Так уродка или нет?

Она развернулась на пятках и так же быстро, как до этого выскочила во двор, убежала домой.

– Тетя! – прямо с порога позвала она.

Стефания оторвалась от натирки убитого предыдущими квартирантами пола.

– Тетя! Взгляни на меня! Я что, действительно уродливая?!

Стефания тяжело поднялась с колен.

– Для меня ты самая красивая на свете! – громким голосом отрезала она.

Но в течение многих следующих лет Габриэла еще не раз задавалась вопросом: «Неужели я действительно уродливая?!»

Вот и сейчас она открыла дверцу старого шкафа, на обратной стороне которой пряталось такое же старое, мутное, единственное во всем доме зеркало, показывающее отражение целиком – с головы до пят. И тяжело вздохнула.

Уже скоро тридцать лет ей стукнет, а она все помнит, отчетливо, как будто вчера, тот день. И грустные глаза тети, говорящей эти слова. И свое изумление, когда разглядывала себя вот в этом самом зеркале, ища того уродства, о котором говорил мальчик.

Что ж, он был прав.

Она была далеко не красавица.

И ничего с этим не могла поделать. Никакое позитивное мышление не могло изменить тот факт, что она была уродлива.

Мало того что глаза спрятаны за толстыми стеклами очков, что волосы у нее цвета меди в лучах солнца (да ладно тебе, Габриэла! они просто рыжие!)… мало того что сломанный в детстве нос кривой и весь в веснушках… мало того что сама худая как щепка и вместо груди у нее два невразумительных прыщика… так вдобавок еще и калека. Да-да, калека. То, что сейчас называется политически корректным словом «неполноценная». Как будто слово что-то меняет, как будто оно могло добавить несколько недостающих сантиметров ее слишком короткой, вывернутой внутрь ноге. Как будто если она «неполноценная», а не «калека», то ей не нужно носить отвратительный ботинок на черной грубой подошве или опираться на костыли, когда боль в ноге становится слишком сильной и терпеть ее уже нет сил. Из-за этой ноги, из-за этой глупой, недоделанной конечности – Габрыся всегда это понимала! – она и оказалась на коврике у чужой двери.

– И очень хорошо, – буркнула она себе под нос. – Уж лучше половичок тети Стени, чем пуховая постель тех, кто меня выбросил…

Там, в Бещадах, весело ковыляя наравне с другими ребятишками, она никогда не обращала внимания на свой недостаток, всегда и во всем была первая, несмотря ни на что. Цивилизованное же общество сочло необходимым первым делом ей напомнить: ты уродлива.

Но два чудесных качества Габрыси не давали ей остаться в одиночестве: ее нескрываемое жизнелюбие, так и брызжущее из глаз и улыбки, и полное отсутствие притворства, искренность – это притягивало к ней людей. В тот же день она вернулась во двор, хотя для семилетнего ребенка это было поступком неслыханного мужества, встала перед тем самым мальчиком, который произнес столь неподобающие настоящему мужчине слова, и выпалила:

– Уродина или не уродина, а зато я умею делать из бумаги кенгуру и слона!

И в три секунды из листка бумаги действительно сделала обоих животных – и слона, и кенгуру, подняла их повыше – чтобы всем было видно, и заявила онемевшей от восторга детворе:

– Могу их целую кучу сделать. Давайте играть в сафари?

И повела своих новых друзей в страну зачарованных животных и приключений, от которых стыла в жилах кровь.

И дети забыли, что Габрыся другая. Не такая, как все.

Она была им ровней.

В любви счастье ей не улыбалось.

В школе Габрыся, как и все девчонки в классе, влюбилась в небесной красоты Олима из четвертого «Б». Оли был сыном дипломатов. В школу он пришел весной, когда у родителей возникли какие-то трудности во французском посольстве. Паренек быстро вник во все хитросплетения школьной жизни и уже через месяц занял позицию лидера, что неудивительно: он был спортивный, красивый как картинка, болтал без умолку, часто – непонятно, и мысли у него неслись со скоростью тысяча штук в минуту. К тому же он был очень воспитанный, способный и интеллигентный, что могло бы настроить против него очень многих, если бы не тот факт, что он всегда давал списывать домашнее задание всем желающим. Словом, мальчишки его приняли, а девчонки начали за ним бегать, к чему он был привычен с самого раннего детства и воспринимал все это как должное – ни дать ни взять наследный принц.

Габрыся из шкуры вон лезла, чтобы обратить на себя его внимание. И однажды он подошел к ней, дернул ее за косичку и сказал такую жестокую вещь, которую может сказать только двенадцатилетний ребенок:

– Ты была бы очень классная, если бы не была такая уродливая…

И сердце Габрыси разбилось на тысячу осколков.

Она долго плакала в укромном уголке, долго думала, что можно сделать с ее уродством – но потом махнула рукой и на свою «красоту», и на ухажеров. И следующие тринадцать лет жила себе спокойно под приглядом тети Стефании, довольствуясь тем, что имела, и не желая того, чего иметь не могла.

До поры до времени…

Малина была богатая.