Виктория Борисова - Бегство Короля Страница 2

Мама плакала. Она еще долго не могла прийти в себя. Цветущая молодая женщина буквально за несколько дней сникла и осунулась. Знакомые и сослуживцы жалели ее, и даже бабушка Конкордия Илларионовна — высокая седая старуха с величественной осанкой, непрерывно дымящая «Беломором», — сурово осудила сына.

— Пустой человек вырос! — сказала она, словно припечатала. — Воспитания надлежащего не получил, что ж поделаешь… А ты, Ирина, не печалься, — утешила она невестку, — я, пока жива, чем смогу — помогу.

И правда — помогала. Приходила почти каждый день, готовила обеды, занималась с Наташей французским языком и учила ее вышивать гладью. Маму, вечно замотанную на работе, это вполне устраивало. Возвращаясь домой, она всегда была уверена, что ее будет ждать прибранная квартира, разогретый ужин и Наташа, сидящая за учебниками.

С Максимом все было не так просто. Учился он неровно: то сплошь пятерки в дневнике, то — двойки, прогулы, вызовы в школу. Учителя только головой качали: «Способный мальчик, но трудный, очень трудный!»

Время шло. К выбору вуза Наташа отнеслась так же, как и ко всему, что делала в жизни, — ответственно и серьезно. Как ни велик был конкурс в Плехановский в середине восьмидесятых, как ни придирались экзаменаторы к «неблатной» абитуриентке, но честно заработанная серебряная медаль и хорошие знания сделали свое дело — Наташа благополучно поступила. Мама даже всплакнула на радостях. Наташа гладила ее по плечу и рассудительно говорила:

— Ничего, мамочка. Я скоро хорошо зарабатывать буду. А там и Максимка подрастет…

Мама с сомнением покачала головой:

— На него надежда малая — ветер в голове у парня. Это ты у меня, доченька, умница!

Максим после школы поступил в Историко-архивный институт, чем сильно удивил родных и друзей. Мама ворчала:

— Всю жизнь хочешь рубли до зарплаты одалживать? На сестру бы посмотрел!

Школьные приятели пальцем у виска крутили: ну что это за профессия — историк? Крыса архивная, книжный червь. Вот в кооперативе работать — это да, круто! Через год тачку купить можно.

На все советы доброжелателей Максим только улыбался и беззлобно отшучивался. Учиться ему нравилось. Он готов был сутками сидеть в архивах, писать рефераты, готовиться к семинарам… Мог часами говорить о каких-нибудь новгородских берестяных грамотах или шумерских глиняных табличках. Даже мама смирилась — ну не всем же деньги зарабатывать? Не в них счастье, в конце концов. Может, профессором станет.

Зато бабушка искренне радовалась.

— Не зря все, не зря… Все-таки сказывается наследственность! — говорила она непонятно и все утирала ветхим кружевным платочком слезящиеся старческие глаза. — Сын не удался, хотя бы на внука порадуюсь! Весь в дедушку пошел. Александр Васильевич был бы так счастлив… Знаешь, Ирина, он ведь искал русскую Трою! И нашел бы непременно, только война помешала, а потом революция…

Спокойная, размеренная жизнь длилась недолго. После первого курса Максима забрали в армию. Был у нас такой несчастливый период, когда разваливающаяся советская империя остро нуждалась в свежем пушечном мясе — настолько остро, что и студентов не щадили.

На проводах бабушка все молчала, а потом, когда Максим уже стоял у порога, вдруг шагнула к нему, поцеловала в лоб и широко перекрестила.

— Прощай, милый. Береги себя. Спаси тебя Христос! — и вдруг заплакала, вздрагивая плечами.

Максим засмущался:

— Ну ты что, бабуля! Я же не на фронт иду.

Конкордия Илларионовна ничего не ответила. Только потом долго стояла у окна и смотрела пристально и жадно, пока Максим не скрылся из вида.

Служить он попал в Закавказский военный округ. Сначала писал бодрые, веселые письма, а потом вдруг замолчал. Наташа с мамой не знали, что и думать. А бабушка совсем сдала, хотя и продолжала приходить каждый день и упорно хваталась за привычные домашние дела — постирать, погладить, прибрать квартиру… Она почти перестала разговаривать и все смотрела в окно, как будто ждала — не покажется ли знакомая фигура за поворотом.

Но дождаться внука ей так и не пришлось. В один из ярких весенних дней, когда старые тополя во дворе покрываются клейкими зелеными листочками, Конкордия Илларионовна почему-то не пришла. Телефон не отвечал. Наташа встревожилась и на следующий день сама поехала навестить бабушку, она жила в огромной коммунальной квартире у Покровских Ворот, — но застала ее уже мертвой. Она лежала на кровати, одетая в допотопное черное шелковое платье с приколотой брошкой-камеей у горла, как будто в гости собиралась, и руки — морщинистые, узловатые, в старческих пигментных пятнах — были сложены на груди. Лицо ее разгладилось и даже помолодело, и только теперь стало заметно, что в молодости Конкордия Илларионовна была, пожалуй, редкой красавицей…

Потом, разбирая бабушкины вещи, Наташа нашла потертую тетрадь в кожаном переплете, исписанную убористым, почти нечитаемым почерком, и фотографию в серебряной рамке. С пожелтевшего картона улыбалась юная Конкордия Илларионовна, а рядом с ней, опираясь на бутафорскую мраморную колонну, стоял высокий широкоплечий молодой человек в военной форме — старой, еще с погонами царской армии. Наташа с трудом разглядела выцветший от времени бледно-лиловый штамп на обратной стороне «Карл Иогансон и сыновья» и дату, небрежно нацарапанную карандашом, — 29 августа 1914 года.

Да, выходит, не так проста была бабушка… О своей жизни она не рассказывала почти ничего, но французский язык на рабфаке точно не преподавали. Но больше всего Наташу поразило другое — молодой человек с фотографии был так похож на Максима! Те же глаза, разлет бровей, упрямая линия подбородка с ямочкой посередине. Недаром Конкордия Илларионовна так любила внука.

На похороны Максима не отпустили — то ли телеграмма затерялась где-то, то ли командование не сочло нужным. Когда брат вернулся домой, Наташа не сразу узнала его — серый какой-то, будто пылью подернутый. Он вернулся в институт, но учился уже без прежнего энтузиазма. Потом перевелся на вечернее отделение, а днем подрабатывал — разгружал вагоны на товарной станции, благо силой Бог не обидел. На все расспросы Максим угрюмо отмалчивался и подолгу смотрел в одну точку, думая о чем-то своем. Наташа даже пугалась в такие минуты — вроде свой, родной, привычный, но и чужой в то же время.

Много позже он рассказал ей про бунт в тюрьме, про то, как их, пацанов, отправили на усмирение, как стояли они в оцеплении, а там, внутри, был настоящий ад. Кто-то из офицеров скомандовал «Огонь!», все начали стрелять, и он сам, ошалевший от ужаса восемнадцатилетний мальчишка, не помня себя, палил в толпу из автомата…