Кэтрин Уокер - Остановка в Венеции Страница 2

Администратор с сожалением поведал, что свободных номеров почти нет, разве только один или два крохотных, выходящих окнами на стену ремонтируемого соседнего здания. Подойдет, чтобы переночевать? А потом, возможно, меня удастся переселить. Обрадованная участием, я рассыпалась в благодарностях и сунула администратору кредитку, заверив, что меня все вполне устроит и я безмерно признательна за заботу.

Мелькнула запоздалая мысль, что надо бы поинтересоваться стоимостью номера, пусть он даже и самый скромный. Энтони не одобрит. Я представила, как он презрительно кривит губы в кислой усмешке, уродующей даже его прекрасное лицо. Так разгуляться! Если я, конечно, и правда разгулялась. На его деньги. Немыслимо.

Меня провели в номер, и я едва удержалась от хохота. Да это же келья. Крохотная комнатушка с узкой кроватью, наверное, изящно обставленная — суверенностью не скажешь, поскольку единственное окно наглухо закрыто ставнями, а от тусклой лампочки толку мало. Окно можно приоткрыть на дюйм-другой, но ставни с той стороны упрутся в строительные леса. Маленькая пятизвездочная норка. Теперь понятно, почему консьерж так расстарался. Хотя, возможно, он и не соврал насчет переезда — впрочем, какая, собственно, разница? Эта каморка — типичное убежище, а я ведь и есть в бегах. Все мои достижения на данный момент — спонтанное бегство на манер декадентского затворника, желающего скрыться от мира, в крохотную дорогостоящую келью. Я не представляла, что творю.

Матрас оказался жестким — очень кстати. Хотелось стряхнуть дорожную пыль и подумать. Дождь перестал, до вечера еще далеко. Раз уж я тут, надо хотя бы одним глазком глянуть на венецианские улицы, полюбоваться знаменитым светом, но для этого придется выползать наружу, а у меня никакого желания. Я столько времени проторчала в разных гостиничных номерах и каждый раз, откладывая в сторону свою русскую книгу, думала: «Да, я сижу тут одна, но мой завидный супруг где-то здесь, в городе, и он скоро вернется». «Хотя бы переодеться», — иногда мысленно добавляла я. Вопиющее безделье, ожидание, пустота, бессмысленность. Полупарализованное состояние. Есть, кажется, какие-то осы, которые, наевшись, парализуют добычу ядом, чтобы та дожидалась в целости и сохранности, пока оса снова проголодается. И гаремы, думаю, из таких же соображений создаются.

Энтони уже должен быть в Вероне. Его маршрут мне известен, а ему мой — нет. Как он там, тревожится? Злится? Или отложил все чувства на потом, до того момента, как заселится в гостиницу, поработает в спортзале и пообедает? Когда останется в номере один, чего он совершенно не выносит? Наверное, у большинства выступающих на сцене начинается раздвоение личности, но у Энтони оно переходит все границы. На публике он такой ослепительный, заводной, душевный, компанейский, мальчишествует слегка, но не теряя страсти. Человек-прожектор, скользящий золотистым лучом по толпе обожателей. Я и сама, до сих пор, готова пасть жертвой его обаяния, когда смотрю из-за кулис. Буквально на прошлой неделе здесь, в Италии, одного знаменитого писателя, которого пустили во время концерта за кулисы, с трудом удержали от порыва «присоединиться к дионисийским игрищам».

Вне сцены Энтони становится совершенно другим. «Вне сцены» — значит, там, где нет публики, которую можно соблазнять, ни одного незнакомого человека, ни репортеров, ни даже водопроводчика, а только те, хотелось бы верить, доверенные лица, которые знают его по-настоящему. На самом деле никакие они не доверенные, и никто из них — из нас — его по-настоящему не знает. Сходя со сцены, Энтони захлопывается, как задернутая кулиса. Правда, иногда на него вдруг накатывает, и он неожиданно, без всяких видимых причин и личной выгоды делается веселым и обаятельным. Но в основном за успешным покорением сразу наступает равнодушие. Энтони уходит в себя, запаковывается в раковину, огрызается на все попытки сближения и делается дерганым. Погруженный в свои мысли, сосредоточенный, он копит силы для следующего концерта, альбома или тренировки. Так, по крайней мере, подсказывали мне мои наблюдения, а наблюдений у меня, за неимением других занятий, было хоть отбавляй.

Энтони — звезда, крупная и яркая. Он всегда Энтони и никогда Тони, ни при каких обстоятельствах. Он талантливый композитор, непревзойденный исполнитель, пианист, хотя может в принципе играть на чем угодно, и поет он тоже отлично. Многогранный талант. Отсюда и харизма — каким еще быть человеку, наделенному помимо необыкновенного дара еще и внешней привлекательностью. Он начинал с классики, но ослепительная красота и обаяние (а еще первый брак с популярной, хотя и слегка тронувшейся умом кинозвездой) привели его в смежную область. Получив заказы по знакомству, через жену, он написал музыку к нескольким кинофильмам — артхаусным, но успешным, в основном зарубежным. В одном из них он даже снялся, в конце концов, и стал — кем? Любимцем публики, наверное. Похоже на синдром Ричарда Бартона: большой талант разменивается на пустяки, но не угасает. Энтони обрел громкую международную славу, он играл не в камерных концертных залах, а на больших площадках, стал модным и слегка авангардным, однако с классической музыкальной карьерой пришлось распрощаться.

При всей своей эмоциональной непредсказуемости Энтони ненавидит одиночество. Он любит, чтобы кто-то, я например, сидел и дожидался где-то, куда можно позвонить с дороги или из гримерки, пожаловаться на других или, под более радостное настроение, построить совместные планы, которым обычно не суждено сбыться. Планы ему нравятся больше, чем осуществление. Осуществление — это скучно. Это рамки, они сковывают.

Растущее одиночество в нашем осуществившемся браке привело меня к выводу, что основополагающие принципы в нем такие: из близости рождается презрение, а нежность пробуждается разлукой. Отсутствующий, Энтони делался куда приятнее. Но так было не всегда.

Энтони светловолосый, с темными глазами — небанальное сочетание, а я темная, со светлыми глазами, не голубыми, правда, а зелено-карими. Практически противоположности, как позитив и негатив. И это не единственное наше противоречие. Подозреваю, что отчасти в моей тяге к Энтони надо винить возврат к традициям его блестящих предков.

Фредерик Кассой, его отец, обольстительный красавец, был признанным и довольно известным адвокатом по гражданским делам, первым по учебе на своем курсе в Гарвардской школе права. Я лично его никогда не видела, но, по рассказам, он тоже был нарциссом и любимцем женщин, наплодившим кучу не обихоженных детей, которых бросил на бывших жен-невротичек. Первая жена, мать Энтони, была типичной сельской красоткой со Среднего Запада, итальянских кровей, дочерью богатого промышленника, задушившего запертую в глуши дочь своей чрезмерной опекой. Тем не менее, муж казался Кристине принцем, а дети — королевскими отпрысками, особенно одаренный Энтони. В детстве он был неуправляем, школу прогулял почти полностью, баловался наркотиками, а Джульярд[2] годы спустя закончил только благодаря таланту.