Анна Дубчак - Ева и ее мужчины Страница 2

— Вадим, я работаю. — Она вдруг поймала себя на том, что разговаривает с ним почти как с ребенком, который мешает ее взрослому занятию.

И тут произошло то, чего она никак не ожидала: Вадим схватил розы — она знала, насколько остры шипы, но он даже не заметил этого — и швырнул их на пол.

— Я ухожу, — сказал он, резко повернувшись, и почти бегом направился к двери. — Я все.., не могу…

Хлопнула дверь. Ева бросилась подбирать розы.

Она ждала Вадима ближе к ночи. Все утренние рассуждения о нелюбви с приближением темноты утрачивали свою определенность.

Они были любовниками, и это во многом объясняло стиль их общения.

Натюрморт так и остался незаконченным, розы одиноко смотрели в разные стороны, и Еве в темноте показалось, что они покачивают своими темными головками, словно укоряя ее за бессердечие.

Сон не шел, Ева, не зажигая света, подошла к окну и в ужасе отшатнулась. Она увидела белое лицо и невидящие глаза, блестевшие при свете ночного фонаря. Она закричала. На балконе стоял человек. Ева кинулась к телефону. Но тут же легкая занавеска всколыхнулась, балконная дверь со звоном ударилась о стену, и прямо перед ней возник силуэт мужчины.

— Бога ради, не бойтесь, это я, Глеб Борисович… Умоляю, успокойтесь…

Ева включила свет и увидела бледного как мел профессора Фибиха. Тот и сам трясся от страха, седые волосы его были взлохмачены, глаза смотрели жалобно, костюм забрызган грязью.

— Мы только что с электрички. Представляете, я потерял ключ. Вот как сердцем чувствовал, что случится что-нибудь такое. Смотрю, лестница приставлена… Кстати, а с чего бы это? — Он перешел на шепот:

— У вас гость?

— Да нет у меня никого, — в сердцах ответила Ева и без сил рухнула в кресло. Нервы ее были на пределе. — Это воры лестницу приставили. Еще утром.

Но тут на балконе вновь раздались звуки, и Фибих, словно очнувшись, хлопнул себя по лбу:

— Боже, там же Бернар! Разрешите и ему войти, он отговаривал меня, хотел увезти к себе в гостиницу, а я его не послушался.

В комнату ввалился огромный мужчина.

Возможно, костюм, в котором он был, когда-то сидел на нем хорошо, но сейчас выглядел ужасно — так же, впрочем, как и его владелец.

— Мы просим извинения, — с сильным акцентом сказал незнакомец, и Ева, опомнившись, что перед ней стоит молодой мужчина, плотнее запахнула на груди халат.

— Это все? Или там еще кто есть? — спросила она строго и прищурилась. Человек с акцентом внимательно рассматривал ее безукоризненной формы лицо с высокими скулами и чуть удлиненным разрезом темных глаз. Ева почувствовала себя маленькой девочкой, которой давно пора спать, а она не может отвести глаз от взрослого мужчины. Какой странный у него взгляд — изучающий, ироничный и вместе с тем властный.

— Знакомьтесь, это Ева. А это — Бернар. Он завтра уезжает. Приехал на два дня, привез кассету с оказией… Да что там! Предлагаю выпить!

Ева, которая так и не дождалась Вадима, молча кивнула.

— Вы мне, Евочка, только ключик дайте, а я сейчас мигом.

Глеб Борисович после опасного восхождения на второй этаж по хрупкой лестнице, обрадованный таким благополучным исходом дела, почувствовал себя явно моложе лет на тридцать.

— Мне надо переодеться, — сказала Ева и поднялась с кресла. Но Бернар жестом остановил ее.

— Вам и так хорошо, — доверительным тоном сказал он. — Вы красивая, Ева.

— Вы кто? Англичанин? Кто?..

— Француз. У меня здесь осталось немного «Божоле», но сейчас буду пить водку.

Вы любите водку?

Ева хотела сказать, что сейчас любит все, но промолчала. Она увидела на безымянном пальце Бернара обручальное кольцо и тихо вздохнула. В этом кольце заключалась целая жизнь, полная любви, детских голосов, смеха, забот и, быть может, слез… Как он живет, этот Бернар, и что ему надо здесь, в России? Но она ни о чем его не спросила. Несколько минут наедине с гостем Ева провела словно во сне. Она не помнила, о чем они говорили. Она смотрела на открытое, красивое, покрытое ровным загаром лицо Бернара, вглядываясь в его голубые глаза, скользила взглядом по его розовым губам и замирала при мысли, что такой мужчина может поцеловать ее. Или она еще не остыла от ожидания Вадима? Ведь она ждала его, она не верила, что он может не прийти. А что, если сейчас раздастся звонок?

Бернар между тем достал из пакета, который неизвестно каким образом оказался на полу, бутылку вина.

— «Божоле», — сказал он и, улыбаясь, тронул Еву за руку.

Они ушли под утро.

— Знаете что, — заговорщически прошептал ей на ухо Глеб Борисович перед тем, как уйти, — вы очень понравились Бернару.

— С чего это вы взяли? — Она, как в тумане, складывала тарелки на полку и не понимала, что с ней происходит. От одного имени Бернара ей становилось не по себе.

— Я вижу, — ответил Фибих и, дружески пожав холодную ладонь Евы, добавил:

— Жаль, что завтра.., вернее, уже сегодня он уезжает…

Она хотела спросить его об африканской саранче, о кассете и о чем-то еще очень для нее важном, но промолчала. Она знала, что через несколько часов начнется новый день, быть может, кончится этот долгий дождь, выглянет солнце, к ней придет Вадим, и жизнь ее потечет по-прежнему, строго ограниченному принципами и условностями руслу.

Но прошла неделя, а он так и не появился.

Ева работала в мастерской. Надев тонкие резиновые перчатки и вставив между пальцами кисти, она принялась писать самое себя. На холсте она видела всю свою жизнь, пеструю и легкую, как крылья бабочки, тяжелую и сложную, как кошмарный нелогичный сон. Образы, возникающие на холсте, задуманные в начале работы в бледно-зеленых с розовым и желтым тонах, постепенно насыщались густыми, как венозная кровь, разводами… Утомившись, она время от времени приходила на кухню, выпивала чашку чая или кофе, отдыхала, а затем возвращалась к мольберту.

А в четверг вечером пришел Рубин. Так долго и дерзко мог звонить только он. Громкий, суетливый, большой и всегда «под мухой», Рубин сотрясал ее жизнь где-то раз в месяц. Приходил, рассказывал, как живет Москва, что творится на Крымском валу, за сколько на аукционе «ушел» Шемякин, что за «птица» выставляется в Пушкинском музее, кто повесился, женился или родился. Звал на тусовку в «подвалы», где был своим человеком. В Москве поговаривали, что Рубин содержит свой «подвал», куда вход посторонним заказан. Туда он привозил коллекционеров и продавал на килограммы разный хлам, остатки соцреализма: румяных доярок, загорелых трактористок, грудастых матерей-героинь, совдеповские пейзажи — все потихоньку уплывало в Германию, Штаты, Бельгию, Францию… Говорили также, что будто бы скупает он ценные картины из запасников провинциальных музеев, но Рубин всегда отшучивался, говорил, что в запасниках уже брать нечего — «один грибок да краска отслаивается». Между тем из России уплыло два портрета Репина. Ева не хотела думать, что это дело рук Рубина, но почему-то страшно расстроилась.