Лиза Фитц - И обретешь крылья... Страница 2

Все беспорядки, связанные с постоянной сменой прислуги в доме, улаживались дедом с бабкой. Дед был поэт и юморист, бабка — оперная певица. Они были высшей инстанцией в домашней иерархии; это они планировали мою жизнь.

Наша фамилия Лустиг, что значит «веселый».

И это действительно весело, поскольку мы — семья комедиантов в трех поколениях, и я как раз третье! Фамилию точнее, чем Лустиг, для нас просто придумать трудно. Лично я никакую другую носить не хотела бы.

И несмотря на это я была весьма трагической фигурой!

Именно потому, что была слишком послушным ребенком. Еще бы! С тех пор, как я начала немного соображать, я всегда старалась выглядеть младше, чем была на самом деле и не могла еще почувствовать собственной силы. Пожалуй, что я ее сама побаивалась и старалась скрыть, потому что я женщина. Женщины не должны быть сильными. Никогда, и сейчас тоже, когда безмозглые болтушки, разряженные как новогодние елки, все еще путают цепкость рук с силой характера.

Некогда я узнала тайну мужчин и женщин: женщины сильны, но должны выглядеть слабыми; мужчины слабы, но им нужно выглядеть сильными.

Это положение не нравится мужчинам, но тем не менее это так.

Мужчина чувствует себя в этой жизни комфортно, пока у него все в порядке с потенцией. А как только у него уже не стоит, он сразу теряется. Как только ситуация с женщинами выходит из-под контроля — это конец! Мужчина просто олух, если не в состоянии подчинить женщину, так он полагает. Эта мысль преследует его на протяжении всей жизни.

Меня зовут Лена. Собственно говоря, моя мать хотела не девочку, а мальчика. И мальчик, которого она завела-таки тремя годами после меня, был действительно желанным ребенком. Чего не могу сказать о себе. Я окрестила себя Ленцем, чтобы мама почувствовала в доме что-нибудь более или менее мужское, потому что мой брат Лоренц умер через три дня после своего появления на свет. С тех пор мое имя — Ленц, и все друзья зовут меня только так, и «Лена» я только для телевидения и на сцене.

Родилась я в Цюрихе прохладным сентябрьским днем, незапланированная, не говоря уже о том, чтобы быть желанной. На любовь решились уже потом. Зов природы, как-никак! Выразился он в том, что меня стали кормить грудью. Процесс кормления вызвал к жизни материнские чувства; отцовских не припоминаю.

Кроме того, я была рождена преждевременно, с плохим резусом и слабой печенью — к сожалению! Я узнала потом, что дети с плохим резусом всегда рождаются преждевременно и, как правило, не выживают, это если они первенцы и женского пола. О переливании крови тогда еще ничего толком не знали.

Итак, я не умерла и по сей день считаю это своим величайшим достижением, что придает мне уверенности в себе. Не могу точно припомнить, однако полагаю, что я тогда очень хотела наружу. Наверное, живот матери стал уже тесноват и мне захотелось узнать, что происходит снаружи. Преждевременные роды явились следствием этого.

Итак, когда я появилась на свет, за плечами у меня было восемь месяцев в материнской утробе и я была так красна и скрючена, как бывает только в этом возрасте. Отец был разочарован, а я отправилась в инкубатор для недоношенных детей. Как патрон в гнездо. Роды прошли легко и наполовину уже в такси. Мама вдохнула веселящего газа и смеялась так, что у нее лопнул околоплодный пузырь и забрызгал всех врачей. А как только они сказали «Ого!», она захохотала еще больше и выхохотала меня!

На четырнадцатый день меня отправили домой, нацепив на лицо специальную маску, чтобы меня не просквозило по дороге. Иначе я все-таки преставилась бы.

К тому времени, как мне исполнилось полтора года, я сменила семь нянек.

Первой была Хильда, похожая на карлика, совсем маленькая и скрюченная, которая, кажется, очень меня любила и все время возилась со мной. А мама девять месяцев кормила меня по семь раз днем и ночью, что подчеркивает всегда как особую заслугу.

Эту первую, Хильду, домашние называли Электрическим Карликом, почему Электрическим, этого я не знаю. И о следующих я тоже ничего не знаю. Помню только, что одна из них, которая была вегетарианкой, усадила меня на втихомолку приготовленный ночной горшок, и у меня на попе были красные круги, и я орала как резаная.

И тут, наконец, когда мне уже было полтора года, появилась Датти. Это была типичная нянюшка в белом халате и белой наколочке. У Датти было спокойное, дружелюбное лицо с глазами цвета озера в горах, при этом все-таки она была строга. Особенно тщательно следила она за моим умыванием и чисткой зубов. А когда я спрашивала: «Почему?», она всегда отвечала: «Потому». Мама относилась к ней прохладно, она была слишком великосветской, этакой дамой от искусства со своими причудами; к тому же Датти мало интересовали выкидыши и переживания моей матери, хотя она об этом никогда не говорила. Она просто сжимала зубы и работала. А душа — это просто выдумка поэтов. У самой Датти не было детей, только старая, восьмидесятилетняя мать-тиранша, которую она все цитировала. А еще у нее был роман с летчиком, но тот разбился.

Иначе не была бы она постоянно детской нянькой; а конец ее, как я уже сказала, был ужасен. Они с подругой ушли в горы и были застигнуты там снежной бурей. И хотя обе неплохо ориентировались в горах, но тут просто не знали, что ближайшая деревня всего в пяти километрах ходьбы, опустили руки и сели. Обе тут же замерзли. И их обгрызли лисицы, обеих, ту старую даму и мою Датти. А то, что осталось после лисиц… впрочем, об этом я тоже рассказывала.

Датти была у нас лет восемь или что-то около того, и каждый год я ездила с ней в Тироль. В Оберау мы жили у дедушки Сандблихера, а фрау Сандблихер была его женой, получала пенсион и была довольно-таки строга. У дедушки Сандблихера были белые волосы, и он всегда сидел на скамеечке возле дома со своей длинной трубкой, закругляющейся на конце. Он рассматривал горы и размышлял о своей жизни или колол дрова и рассказывал мне истории. Он никогда не говорил сердито, всегда очень мягко и всегда по-тирольски. Когда я слышу слово «уютный», я вспоминаю о нем, а при слове «домомучительница» — о его жене. Фотографию с дедушкиных похорон я вклеила в свой альбом, а на его жену мне глубоко наплевать.

С семи лет я ходила в балетную школу, но и там ничего особенно хорошего не было — я была длинна, тоща и ничьих восторгов не вызывала. В отличие от других девочек, округлых и нарядных, я была худой и старообразной со своими стриженными в скобку волосами и двумя жердочками вместо ног. Мой дядя Антон говорил, что я выгляжу как косиножка, это такие пауки с очень длинными ногами. Кроме всего прочего, я была абсолютно бесцветна.