Мейвис Чик - Антракт Страница 2

Дом, естественно, останется мне. И, если я не возражаю — возражаю? — не могла бы я собрать личные вещи Джека (как после кончины?), принадлежащую ему технику и все, что я посчитаю необходимым отдать ему, упаковать и отправить по адресу, который он мне сообщит.

— Значит, не сюда? — проявила я чудеса сообразительности.

Напряженное изучение листьев жасмина, а затем:

— Э-э, нет, мы переезжаем в Фулем. Я продал лодку. — Он с некоторым раздражением пожал плечами. — Это всего лишь небольшой домик. Но другого мы не можем себе позволить. Понимаешь, я не хотел, чтобы ты страдала. — (Опять это слово.) — Закладная за дом в Чизвике будет выплачиваться. Мой адвокат проследит за этим…

Его адвокат?

Значит, все, конец? Я посмотрела на гвоздики, брошенные на подлокотник дивана и забытые там. Что Сильвия Плат писала о красных цветах? Тюльпанах, а не гвоздиках — но таких же ярких? Внезапно я осознала смысл этих строк, хотя предпочла бы пребывать в отвлеченном неведении.

Во-первых, тюльпаны слишком красные, они делают мне больно…Они такие яркие, что похожи на мою рану…Их яркость обращается к моей ране, она похожа на нее…Они приковывают мое вниманиеКогда-то счастливое и свободное, не привязанное ни к чему…

Какая боль сконцентрирована в этих строках!

Я поднялась, с трудом расправляя тело, застывшее от напряжения и неудобного положения на низком стуле — о глупости хозяйки можно было судить по ее мебели. Ладони покрылись потом, я чувствовала тошноту и головокружение. Эти двое тоже встали, и мне казалось, что они очень далеко от меня. Голос с ирландским акцентом произнес: «Ты в порядке?» Что за вопрос! Я вспомнила, как репортер программы новостей брал интервью у женщины, мужа которой разорвало на куски при взрыве бомбы. «И как вы себя сейчас чувствуете?» — поинтересовался он. Честь и хвала, если бы она ответила: «О, великолепно! Я собираюсь выпить чашечку чаю и рвануть в „Палас“ посмотреть народные танцы».

— Отлично, со мной все хорошо, — заявила я, когда снова увидела их и комнату в обычном ракурсе. — Просто здесь немного жарко…

— Да, — согласилась Лиззи, — я поддерживаю высокую температуру из-за растений.

— Я вижу, им это нравится, — заметила я и… Нет, будь я проклята, если ей удастся вовлечь меня в разговор.

Так или иначе, мне удалось выбраться оттуда. Когда я стояла на пороге и Джек вложил мне в руку листок, мое сердце заколотилось. Но в его записке не было ни просьбы о свидании, ни комментариев, предназначенных мне одной, — всего лишь адрес, где они будут жить, и дата переезда. Разве там могло быть что-то другое?

— Все в порядке? — осторожно спросил он.

Отлично, великолепно! Я собираюсь выпить чашечку чаю и рвануть в «Палас»…

Легкий морозец привел меня в чувство. Около получаса я брела пешком, размышляя: элементарная, старая, как мир, история. Он влюбился в серые глаза, с обожанием смотрящие на него, — глаза той, кто на пятнадцать лет моложе его. Все просто. Он, дурачок, ошибся лишь в одном — обставил все слишком театрально. Ему всегда нравились трагедии, он хотел снимать фильмы о спектаклях и актерах: «миры в мирах» — так он их назвал, когда делал передачу о труппе Королевского шекспировского театра. А теперь Джек поставил и сыграл свою собственную маленькую пьесу. Ему нужно было бы сохранить эту связь в тайне. Не говорить мне, позволить ситуации развиться естественным путем, и когда страсть любовников погибла бы в раздражении раннего утра и спорах о том, кто первый пойдет в ванную, он потерял бы не все. Работа могла бы стать великолепным прикрытием для внебрачной связи — он с легкостью мог общаться с нами обеими одновременно. Но нет, для мистера Джека «зовите меня Шлезингер»[3] Баттрема такой вариант был бы слишком банальным.

И, естественно, к тому моменту, когда из-за некоторых ужасно раздражающих привычек обоих часть «Тристан и Изольда» в отношениях пылких любовников подошла к концу — а это произошло меньше чем через полгода, — мне было уже наплевать и на него, и на всех остальных. Я жила в полном согласии с самой собой — холодная, как мрамор — и, вполне довольная таким состоянием, собиралась пребывать в нем всегда. Тот репортер из программы новостей со своим интервью сослужил мне хорошую службу.

Подозрения — я делала все возможное, чтобы ничего не замечать, — полностью подтвердились примерно через неделю после моего визита в их увитое растительностью любовное гнездышко. Я взяла у врача пузырек, помочилась в него и пару дней спустя знала результат. Я ждала ребенка.

Я не считала нужным рассказывать об этом никому, кроме моего врача, — необходимая консультация, потому что оставлять ребенка я не собиралась. Меня записали в клинику на среду, а в следующую пятницу я вышла оттуда уже без лишнего груза. Все было похоже на конвейер, и мне так и не пришлось воспользоваться чудесной историей, которую я придумала, чтобы скоротать время. Я представляла себе заботливую медсестру в накрахмаленном белом халате: она низко склоняется над моей подушкой и с сочувствием прохладной рукой прикасается к моему лбу, а я рассказываю ей, что мой муж погиб, умер загадочной смертью в африканской саванне и у меня нет возможности растить ребенка одной. В реальности же мне пришлось иметь дело с измученной и неопрятной медсестрой. Она выглядела так, будто ее напоили лимонным соком, и с удовольствием отправила бы всех бесстыдниц в тюрьму, если бы смогла. Маленькая палата была заполнена чувством вины, раскаяния и вульгарными остротами. Единственное яркое воспоминание — девушка-шотландка по имени Энни, проститутка, сделавшая свой третий аборт. Как-то, оторвавшись от журналов с кроссвордами, она заметила, что, по ее мнению, аборты безопаснее пилюль.

— Чем ты зарабатываешь на жизнь? — спросила она меня.

— Ничем, — был мой ответ.

— Ничем, — повторила она. — И я тоже — чаще всего. В наше время большинство клиентов хотят поговорить о своих матерях. — Она говорила и просматривала журнал, потом внезапно остановилась, перелистнула страницу назад и сказала: — Не обижайся, но, думаю, тебе лучше сделать вот такую стрижку.

И бросила журнал мне на кровать. На фотографии была модель с высокими скулами, раздувшая ноздри, злобно уставившись в объектив. У нее была стрижка, как у официанток-китаянок, — черный шлем с ровно обрезанными краями.

— Попробуй, — сказала Энни. — Тебе пойдет, честно.

— Но у меня светлые волосы, — заметила я скептически.