Вирджиния Эндрюс - Секреты утра Страница 20

– Пойдем, – мать не без помощи мужа встала. На ней было красивое черное шелковое платье. Не верилось, что эта женщина долгое время проводит в своей комнате в инвалидной коляске.

Мать приблизилась ко мне и подставила щеку для поцелуя. Все, даже Клэр, попрощались с Агнессой, и мы уехали. Рядом с домом был припаркован лимузин.

– Ты должна рассказать нам о школе, – сказала мать после того, как мы сели в машину, – это, должно быть, интересно, там так много талантливых людей.

Мне легко рассказывать о школе. Я описывала мои занятия, преподавателей – все, что мне самой интересно. Во время моего рассказа Клэр подчеркнуто скучала, в ресторане она жаловалась на качество пищи и отсылала ее обратно. Но, что бы Клэр ни делала, ни Рэндольф, ни мать этого не замечали. Трудно, наверное, найти более испорченного человека. Рэндольф описывал путешествие, порты, куда они будут заходить, свои впечатления.

– У него не было нормального отдыха в течение года, – пояснила мать.

Я не спрашивала о бабушке Катлер, и всякий раз, когда речь заходила о ней, намеренно игнорировала разговор. Я спросила о Сисси, мне никогда не забыть те песни, которые она пела во время работы. Она была очень приятной девушкой, Сисси переживала, если кто-нибудь обходился со мной плохо.

– Бабушка уволила Сисси, – сообщила довольная Клэр.

– Уволила? Но почему? – спросила я у Рэндольфа. Он покачал головой.

– Она плохо работала, – улыбнулась Клэр.

– Это не может быть правдой, – настаивала я, глядя теперь на мать.

Она опустила глаза вниз, и я поняла, что причина в другом.

– Ее уволили потому, что она сообщила мне, где живет госпожа Дальтон, да? – догадалась я.

– Госпожа Дальтон жива? – удивился Рэндольф, посмотрев на мать.

– Дело не в этом, Дон, – мягко сказала мать. – Пожалуйста, давайте сменим тему, неприятно говорить о грустных вещах. Я не хочу волноваться перед поездкой.

– Но я же права? – Я посмотрела на Клэр, которая всем своим видом подтверждала мои подозрения. – Это ужасно, Сисси нуждается в работе. Бабушка Катлер так жестока, так ужасно жестока.

– Ну что, Дон, ты добилась своего, все расстроены? А мы так чудесно проводили время, – заметил Рэндольф.

Хорошо проводили? Кто хорошо проводил? С одной стороны от меня сидела Клэр, полная жгучей ненависти ко мне, с другой – мать, желающая спрятаться от жестокой правды.

Я пристально посмотрела на Рэндольфа.

– Почему ты позволил разгореться пожару? Ты же знаешь, что Сисси хороший и лояльный работник. И тебе не жаль ее потерять? Или ты уже в гостинице ничего не значишь?

– Дон! – глаза матери вспыхнули. – Дорогой, у меня что-то плохо с сердцем. Рэндольф, мы не могли бы уйти?

– Хорошо, дорогая, – он взял ее руку и начал считать пульс.

Почему он не видит, что она насквозь фальшива? Или это его не волнует?

– Сто двенадцать.

– Я думаю, нам лучше все-таки уйти, – попросила мать, – мне нужно вернуться в гостиницу, иначе я вряд ли смогу поехать завтра.

– Конечно, – согласился Рэндольф и немедленно потребовал счет.

– Смотри, что ты наделала, – обвинила меня Клэр, удовлетворение отразилось у нее на лице. – Ты всегда доставляешь всем одни неприятности.

– Клэр! – оборвал ее Рэндольф.

– Хороша же она, посмотрите какие вещи Дон вытворяла в гостинице летом. Я предупреждала, что не нужно приглашать ее на обед, – сказала Клэр, довольно потирая руки.

– Клэр, прекрати, пожалуйста, – попросила мать. На лице Клэр появилась улыбка, она была явно довольна собой.

– Мне очень жаль, – произнесла я, – я зря завела разговор, вы все равно ничего не решаете.

Клэр открыла рот, но прежде, чем она смогла что-нибудь ответить, Рэндольф оплатил счет и помог матери встать. Мы вышли, поездка обратно была мрачной, как будто ехали на кладбище. Все молчали, мать сидела, положив голову на плечо мужа, ее глаза были закрыты. Клэр водила глазами от меня к окну и обратно. Когда мы доехали, Рэндольф помог мне выйти.

– Мне жаль, что обед не удался, – сказал он, – возможно, когда мы вернемся, все сложится лучше, если конечно Клэр, ну ты понимаешь…

– Я сомневаюсь, что это получится, – ответила я и попробовала усмехнуться, – но ты должен узнать, почему бабушка уволила Сисси, – попросила я и пошла домой.

После каникул и снятия с меня наказания я вновь вернулась к занятиям. Еженедельно я получала письма от Джимми. В них были подробные описания Берлина, европейцев, таможни. Он всегда заканчивал письма словами любви и обещал вернуться, как только сможет. Каждый свой день, каждую минуту, каждый поступок я описывала в дневнике, вплоть до того, что я ходила к Лонселотту и ела сливки со льдом.

Долгое время не писал папа Лонгчэмп, пока в апреле я не получила от него послание, обдавшее меня холодом.

«Дорогая Дон.

Извини, что не писал так долго, но я был занят своей новой работой и другими делами. Другие дела – это Эдвина Фримонт, у нее была тяжелая жизнь, особенно после смерти мужа.

Мы постарались узнать как можно лучше и оберегать друг друга от страданий, которых выпало немало на нашу долю. Однажды я посмотрел на нее и не мог понять, почему мы еще не женаты. Я разговаривал с адвокатом, он сказал, что шансы вернуть Ферн, в случае женитьбы, были бы выше. Это произошло.

Я надеюсь, что ты хорошо воспримешь мое сообщение, то же самое я написал и Джимми.

С любовью. Папа».

Прочитав письмо, я не могла думать ни о чем другом, кроме мамы. Я понимала, что папа Лонгчэмп остался один, особенно после отъезда Джимми. Но лицо мамы стояло у меня перед глазами. Я уткнулась в подушку и заплакала, когда больше уже не могла плакать, я закричала, я кричала до тех пор, пока не охрипла. Потом спрятала письмо и не сообщила о нем никому, даже Трише.

Несколько недель спустя Джимми написал, что знает о браке папы Лонгчэмпа. Он сообщал, что был готов к этому даже больше, чем ожидал. Джимми встречал Эдвину Фримонт, и, по его словам, она очень хорошая женщина. Но ему было тяжело от сознания, что у отца новая жена, и он поклялся никогда не забывать маму.

Мне было тоже тяжело, ничто не радовало меня, кроме уроков вокала и фортепиано, писем от Джимми и разговоров с Тришей о других девушках. Часто, когда у меня заканчивались занятия, я шла в класс танца и наблюдала за Тришей, она была хороша.

Ее семнадцатый день рождения праздновался в начале апреля.

Родители Триши, приехав, пригласили нас на обед и на выставку на Бродвее. Мать была довольно красивой женщиной с большими зелеными глазами. Отец – высокий мужчина, безумно любивший Тришу, и обещавший после окончания школы Искусств подарить ей спортивный автомобиль. Они расспрашивали меня о семье, были наслышаны о гостинице на побережье и даже собирались провести там неделю летом. Я отвечала на вопросы, не показывая, насколько несчастной я была в гостинице. После выставки мы направились пить кофе, мне было хорошо, но в глубине души я завидовала Трише. Моя мать только звонила по телефону, высылала по почте деньги, разрешая их тратить на что заблагорассудится.