Вера Колочкова - Синдерелла без хрустальной туфельки Страница 20

Так уж получилось, что и жизнь свою впоследствии он устроил по примеру родительской — был счастлив только от себя, стараясь внешний мир лишний раз не провоцировать. Тем более что ничего особенного, он считал, и не поменялось в этом самом внешнем мире. Одна суета сменилась другой, вот и все перемены. Раньше пробирались к дефициту и связям, теперь с таким же рвением пробираются к количеству нулей на банковском счете да к пресловуто-высоким показателям своего ай-кью, которое, если судить по тестам гламурных, блестящих глянцем журналов, у всех откуда ни возьмись такое явилось высокое — куда там… А читатели «Юности» как были раньше не особо заметными, так и остались не особо заметными. Так и он — получил в наследство от бабки тридцать ностальгических подшивок, и сидит себе, радуется тихо… Нет, он прекрасно понимал, что где-то отстал от новой жизни, задумался и слетел на ее повороте, и что есть, и даже наверняка есть, и в новой жизни что-то замечательно-положительное, только ему и искать этого не хотелось вовсе. Вся новая жизнь происходила от него как бы отдельно, за неким большим стеклянным колпаком, происходила в невероятной суете и стремлении всех и каждого к одной только цели — непременному и вожделенному его величеству жизненному успеху. Ему же было гораздо комфортнее и удобнее жить вне этого колпака, не чувствуя себя при этом ни обделенным судьбой изгоем, ни уж тем более особым образом просветленным за этой жизнью наблюдателем. И туда, внутрь колпака, совсем не хотелось. Да и не возьмут. Роман же его не взяли…

Когда-то давно, лет десять, а может и больше, назад, он принес один из первых своих юношеских романов в издательство, и его очень даже похвалили тогда за «необычайно легкое перо». А роман все-таки не взяли. Формат не тот оказался. Грустный редактор, интеллигентный вежливый мужчина, тоскливо и с сожалением на него глядя, присоветовал написать что-нибудь на злобу дня, то есть детективно-криминально-кровавое, как он выразился, для «нашего нового читателя». Настоятельно присоветовал. И одновременно, будто извиняясь, произнес — ну, вы же, мол, сами все понимаете… Саша не понимал. Не поверил он тогда в безысходную и криминальную эту читательскую кровавость-потребность. Обиделся. И больше никуда не пошел. И с тех пор писал только «в стол», сам в себя, в компьютерную безразмерную память, находя в этом своеобразное даже удовольствие. Выдуманные им герои были его друзьями и врагами, и тексты его дружили с ним, и строчки умели торопливо цепляться одна за другую. Он мог просидеть за компьютером четырнадцать часов подряд, мог улететь в этот мир полностью и выскочить потом из этого прекрасного провала абсолютно, ну просто абсолютно счастливым…

И даже физическая, материальная сторона жизни, как он считал, сложилась у него довольно удачно и очень разумно. Его собственная, личная территория была огромной — свалилась ему на голову в виде бабушкиного квартирно-четырехкомнатного наследства, родители его, слава богу, были живы и здоровы и пребывали себе круглый год на свежем воздухе на своих шести сотках, и даже на вполне сносную материальную жизнь он мог себе заработать, не ходя на службу и не насилуя этим самым свое лично-драгоценное время, — после полученного в юности технического образования он мог легко отремонтировать любую, даже самую сложную бытовую технику. Как в нем сочетались способности технаря и огромная потребность в постоянном литературном творчестве, он не понимал. Но потребность эта была неистребима, жила сама по себе, хотя и не требуя выхода в свет, но диктуя ему свои, собственные условия жизни. И личной в том числе.

Нет, женщины его никогда своим вниманием не обходили — он был статен, высок, довольно симпатичен, не жаден и добр. Только вот глаза его смотрели часто не на женщину, а внутрь себя, и пропадали там надолго. Он даже мог взять и замолчать в самый ответственный момент, просто на полуслове уйти в себя. Бывали с ним такие казусы. Внутри вдруг что-то находило-наплывало и требовало все это срочно записать или запомнить хотя бы. И очень страшно было это забыть. Как будто он не имел никакого права забыть, как будто это была чья-то чужая тайна, чье-то чужое откровение, за которое он был целиком и полностью в ответе. А иногда на него нападали приступы особо острой чувствительности, и казалось, что окружающее пространство — воздух, дождь, тишина, городские шорохи — имеет свою, очень тонкую и живую организацию, схожую с нервной системой человека, и так же меняют настроение, и он это настроение понимает, чувствует и слышит, и может входить в него, как свой, запросто, как входит в дом близкий друг, взяв ключи в потаенном месте — под лестничной ступенькой крыльца, например, или на дверной притолоке… Оно, окружающее пространство, словно доверяло ему таким вот образом излить себя в некую осязаемую красивую форму, в незатейливо бегущие по экрану строчки и в благодарность наполняло его тихим, счастливым светом. В такие минуты он сам себе не принадлежал, он никому и ничему не принадлежал…

Так вот и Марина в одночасье оказалась у него в доме — он просто механически оторвался от компьютерного экрана на дверной звонок, открыл ей и стоял долго, смотрел, как она шевелит губами, рассказывая про чудесные свои биологически активные добавки, потом повернулся и ушел обратно к компьютеру, оставив для нее дверь открытой. Ну, она и вошла. И осталась, следуя пословице про «дайте попить, а то так есть хочется, что переночевать негде». Сначала осталась действительно переночевать — он ей выделил для этого отдельную комнату, потом попросилась еще на несколько дней — на время «поиска себе жилья», потом потихоньку-помаленьку навела в его квартире настоящий кухонно-домашний уют, а потом он и сам не заметил, как плавно устройство этого самого домашнего уюта переросло в сожительство. Он совсем и не против был, поскольку инициатива всех этих радостей шла только от Марины, тем более что инициатива эта была тихой, незаметной и скромной — до определенной поры. Немного оглядевшись и, как ей показалось, достаточно на этом боевом плацдарме закрепившись, Марина начала шаг за шагом отвоевывать сама себе жизненное пространство — вскоре во всех комнатах выстроились огромными штабелями большие и малые коробки с чудными препаратами для омоложения и оздоровления человеческих организмов, без конца ходили туда-сюда и громко разговаривали какие-то люди — жизнь закипела и закрутилась вокруг него неким шустрым и коммерчески-забавным фонтанчиком. Его не раздражало — пусть. Он так глубоко проваливался в свой мир, что и не замечал ничего вокруг…

Вскоре Марина «огляделась» уже до такой степени, что перекинула свою жизненную активность и на него и принялась его переделывать, то бишь выводить из состояния этого многочасового сидения за ноутбуком, как любящие и порядочные жены выводят своих загулявших мужей из состояния запоя. Она сама находила ему множество «срочных» клиентов, у которых что-нибудь без конца ломалось, старалась покупать нужные вещи в дом обязательно «в кредит», ставя его перед необходимостью быстро и срочно зарабатывать деньги на очередной взнос, и даже поговаривала об устройстве его на какое-нибудь доходное место работы — негоже вроде как здоровенному мужику дома сидеть да в компьютер зазря пялиться.