Белва Плейн - Осколки судеб Страница 20

Длинным отполированным ногтем, покрытым розовым лаком, она подчеркивала слова, словно желая придать им еще большую значимость. Стив представил, как потом она сказала родителям: «Вы должны понять мальчика. У него есть и совесть, и чувство ответственности. Я убеждена, что эти слова дошли до его сердца».

Да, это были прекрасные слова, вышедшие из-под пера гениального писателя, но не они в конечном счете сыграли главную роль. Его разговор с бабушкой затянулся, было уже далеко за полночь, а они все еще беседовали, и он увидел, что она стала уставать. Днем, со своими блестящими рыжеватыми волосами и легкой походкой, в ярких платьях, она была совсем непохожа на бабушек, которых он встречал в домах у своих друзей, но при электрическом свете стали заметны глубокие тени у нее под глазами, и мальчик впервые с удивлением осознал, что она стара.

Внезапно она перестала убеждать его, приводить новые аргументы, словно силы оставили ее, и, повернувшись к нему, произнесла:

– Мне больше нечего добавить, Стив. Теперь ты должен сделать свой выбор.

Ее лицо, когда она встала, собираясь уходить, сказало ему лучше всех тех слов, которые он услышал за последние несколько часов, что значит для нее утренняя церемония. К его собственному изумлению, сердце его исполнилось сострадания, и он понял, что ему нужно делать.

Как же благодарна она была! Она поцеловала и благословила его, и он вырос в собственных глазах, почувствовав себя совсем взрослым и великодушным.

Этой весенней ночью дом стоял темный и притихший под ясным небом. Стив вылез из кровати и пошире раскрыл окно. Акация, оказавшаяся на уровне его глаз, будто плыла в серебристом тумане. За ней, в глубине двора, угадывались темные влажно блестевшие стволы деревьев, с карниза дома капала вода. Он стоял неподвижно, вдыхая прохладный ночной воздух, и вместе с воздухом, наполнившим его грудь, к Стиву пришло ощущение радостного подъема. Он проговорил вслух:

– Я совершу в жизни что-то значительное. Не знаю, что именно, знаю только, что совершу это.

4

Повесив трубку, Пол повернулся к Ильзе.

– Мег говорит, что Тим поедет в Израиль вскоре после нас и успеет застать нас там. Он едет в составе университетской группы на Рождество. К тому времени наше месячное пребывание будет уже подходить к концу, но последние два-три дня мы все-таки сможем провести вместе. Я сказал ей, что мы остановимся в «Царе Давиде».

– А молодой человек, которого занимал вопрос, что он унаследовал от своих еврейских предков? Я помню.

– Кстати, очень немного. Еврейской крови хватило лишь на то, чтобы придать Тиму некоторую, ну, скажем, колоритность, но тревоги и проблемы этого, веками подвергавшегося гонениям, народа, ему чужды.

Почти три года прошло со времени его последней встречи с Тимоти, и Пол с нетерпением ждал того момента, когда снова его увидит. Он внимательно следил за тем, как складывается судьба Тима, да и других детей Мег. Его интересовало, какими, в конечном счете, станут сыновья и дочери человека в высшей степени аморального, унаследовавшие его незаурядный интеллект и получившие вдобавок блестящее образование. К счастью, их матерью была Мег, положительная от природы в самом простом, старомодном смысле этого слова.

– Да, – продолжал он сейчас, – я с удовольствием познакомлю его с этой новой старой страной.

– Просто не верится, – воскликнула Ильза, – что наконец-то мы действительно едем! Если бы ты знал, как мне всегда этого хотелось.

Он улыбнулся.

– Думаю, кое-какое представление об этом я имею. Помнится, ты пару раз говорила мне о своем заветном желании.

– Давай поедим. Я заморозила бутылку шампанского, надо же отпраздновать это событие.

На столе в углу ее маленькой гостиной стояли ярко-голубые тарелки и плетеная корзинка с маргаритками. С пластинки на проигрывателе лились нежные чистые звуки увертюры к «Волшебной флейте» Моцарта. Из кухни доносился запах кофе, сладкой выпечки и какой-то более сложный запах – вроде бы тимьяна и розмарина. Жареный барашек, догадался Пол, втягивая носом воздух. В любом случае что-то изысканное, потому что Ильза была прекрасной кулинаркой.

– Помочь чем-нибудь? – спросил он, заранее зная ответ.

– Нет, не надо. Тут и одной-то повернуться негде. Посиди, расслабься. Видит Бог, тебе это необходимо.

А он-то думал, что удалось скрыть свое настроение. Вернее сказать, глубокое уныние, столь ему несвойственное. Но, в конце концов, это был тяжелый год. В жизни любимой страны наступил тревожный период. Все началось в ноябре, когда, сидя перед телевизорами, люди, не веря своим глазам, смотрели, как по Арлингтонскому мосту везут накрытый флагом гроб с телом убитого президента. Но это было только начало. Пол невидящими глазами уставился на узор ковра. Его внутренние антенны улавливали признаки грядущих бед. Что-то зловещее набирало силу на территории древнего королевства, называемой некогда французским Индокитаем. Сперва туда посылали деньги, затем стали отправлять американских ребят. Поначалу они просачивались туда как тонкий ручеек, а теперь хлынули потоком.

В связи с этими событиями Пол наткнулся в газетах на имя Тимоти. Тим выступал на различных митингах в университете и за его стенами, протестуя против вмешательства во Вьетнаме. Пол был согласен со многими его доводами, хотя кое-что, на его взгляд, Тим излишне драматизировал. Но это и понятно: молодой задор, молодое нетерпение. По меркам Пола, любой, кто не достиг середины четвертого десятка, был юношей.

Сейчас его «антенны» были настроены на Вашингтон, и они сотрясались, улавливая циркулирующие там невероятные слухи: будто еще покойный президент заявил после провала в заливе Свиней, что Америке необходима военная победа. И такую победу можно обеспечить во Вьетнаме. И это несмотря на предупреждения военных, что для победоносной войны потребуется триста тысяч человек. Несмотря на наказ Эйзенхауэра не втягиваться в азиатские войны. Трудно представить себе большую трагедию для страны, сказал в свое время Эйзенхауэр. Но никто не слушал. Да, для Соединенных Штатов наступали трудные времена.

Но уныние Пола объяснялось и другими, личными причинами. После удара Мариан так долго находилась на грани между жизнью и смертью, что он, казалось бы, должен был испытать облегчение, когда, три месяца назад, она наконец умерла. Однако в свои последние дни жена являла собой столь жалкое зрелище, что любому, не вконец очерствевшему человеку было бы больно на нее смотреть. У Пола сердце до сих пор кровоточило, хотя, пока она была жива, он не испытывал никаких эмоций, думая о ней, глядя на нее, прикасаясь к ней. Его преследовали горестные воспоминания, которые непременно возникают, когда уходит кто-то, с кем ты прожил много лет. Ее дотошная забота, желание сделать все так, как положено в соответствии с кодексом хорошей жены, который из поколения в поколение соблюдается женщинами из приличных семей с развитым чувством долга – он помнил все это. Последние дни перед смертью она лежала в позе зародыша, подтянув колени к животу; ее плоть была серой и сморщенной, руки стали похожи на птичьи лапки, глаза запали в серо-голубые глазницы. Стоя у кровати и глядя на жену, он подумал о ее чувстве собственного достоинства. Она трижды в неделю укладывала волосы, спускалась к завтраку в восемь утра уже полностью одетая, вечером выходила к обеду в безукоризненно отглаженном, без единой морщинки платье и туфлях, подобранных в тон. Она была так стеснительна во всем, связанном с плотью – впрочем, чем меньше вспоминать об этой ее черте, тем лучше. И вот эта женщина лежала в таком виде. Он помнил так много. Какой тяжелый груз воспоминаний несет в себе каждый из нас, думал он.