Анна Михальская - Foxy. Год лисицы Страница 20

Вот она, моя жизнь. Правда о ней. Главное в ней. Ее узор.

Почему узор такой, а не иной, я не знаю. Может быть, когда-то взрослые не пустили меня на праздник – оставили одну в темноте, велели спать, а сами у зажженной елки смеялись и танцевали? И может, все у меня было – все, кроме любви?

Я не могу жить без любви. Я хочу на праздник. Боюсь остаться одна, в темноте.

Но остаюсь. Снова и снова, раз за разом остаюсь одна в темноте – точно как в детстве.

Никто не любит меня, а я живу любовью. Она во мне. Рок питается ею, проросшей во мне неведомо из какого зерна. Из одиночества, наверное. Рок преследует меня, жалит и гонит, словно овод, насланный древней ревнивой богиней. Ревновать меня не к кому, да и не за что. Но страсть и страдание – неразлучная пара. А во мне этого столько, что я нужна року, как хлеб голодному и вода жаждущему.

И когда раз за разом я остаюсь одна на дороге, то не ветер холодит мне лоб и не зима ледяной рукой сжимает сердце.

Я помню этот холод в груди.

Помню ночь, когда вновь явился Митя – и снова под Рождество, после кафедральной вечеринки. Появился у двери – и остался. Я знала, что он вернется. Ведь я любила его и не просто ждала – целый год жила надеждой. Ожиданием. Но утром он снова ушел, стараясь на меня не смотреть.

Я помню этот холод в груди. Прошло полтора месяца с Митиной ночи, и вот я снова лежу одна. Без сна. Вечером я сказала Мите, что беременна, – позвонила, попросила зайти и сказала. Вертя в руках направление на аборт, он опять старался не смотреть – ни на серую продолговатую бумажку бланка, ни на меня.

– Знаешь, – услышала я наконец, – я все-таки пойду. Пока.

Дверь захлопнулась. Я осталась одна и легла в постель. Чья это холодная рука у меня на сердце?

Через неделю он вернулся, чтобы остаться. Я была так счастлива. Теперь у меня было все.

Еще одна ночь. Ветреная, сухая, уже весенняя. Ребенок шевелится во мне, а я лежу без сна. Накануне одна знакомая – Митина, не моя – сказала мне, что это Ада из Калифорнии посоветовала Мите вернуться и жить со мной, чтобы ребенок родился. А сам он не хотел. Но она его убедила. Он позвонил ей, сказал – и она его убедила.

Мне было очень холодно, когда я спросила его: правда?

И услышала то, что и так знала: правда. А я думала, это он сам…

Ветер за окном перебирал ледяные ветки серых голых кленов, а я лежала без сна, и мой ребенок шевелился так беспокойно. Бедный, – думала я, – как же мы с тобой будем жить – такие? Мне сказали, что это мальчик. Но никакое УЗИ не способно предвидеть того, что я знала наверное: мой сын будет как я. Одинокий. Страстный. Буду беречь его, может, уберегу. Одиночество все чувствуют по-разному. А кто, как я, ранен в детстве, – те слишком остро. Слишком страстно. Самый холодный лед – вот и самый жаркий огонь. Обожгут – не согреют… Холодная, такая холодная рука сжимает сердце.

До вчерашнего дня мне казалось, что рисунок моей жизни завершился. Так мне казалось до вчерашнего дня.

Вчера я впервые была не одна – вдвоем.

Я взглянула на мобильник. Экран засветился, раздался писк, потом звон.

«Я на Парке, – прочитала я. – А ты?»

Я уронила чашку, и она разбилась. К счастью!

Время рванулось – и ринулось вперед. Бережно, гордо ставя с носка на каблук ноги в высоких черных сапогах, я шла к метро. Опустив руку в карман, перебирала пальцами три гладких камешка. Вчера, когда я садилась за столик в «Шоколаднице», еще до первого взгляда в глаза, он пододвинул ко мне эти красные гальки, похожие на каштаны. С атласным шелестом они скользнули по темной гранитной столешнице, и он сказал:

– Это тебе. Из Парижа. Я их подобрал в Версале. Понимаешь, я хотел, чтобы ты поверила в Париж. И потом, цветы увянут, а эти… Они крепкие…

– Да, – ответила я спокойно. – Куда уж крепче… Крепче не бывает… – И ничего не успела подумать, потому что мы уже смотрели друг на друга.

И вот я иду по фиолетовой кленовой аллее, и зимнее солнце алым шаром висит над круглым зданием метро «Университет».

Время снова пропадает, бесконечный эскалатор выносит меня на поверхность земли, на свет солнца, и я вижу золотой купол. За ним река, а влево, вверх по течению, скрытый темным кирпичным зданием с изразцовыми фризами – где-то за ним старый четырехэтажный дом, а там, на задней лестнице, сквозняк покачивал белую лошадь, голуби всплескивали розовыми от солнца крыльями, а я ждала и любила, страдала и надеялась. И прощала.

Я подняла глаза к главе храма. На темной позолоте лежали багровые отсветы. «Господи! – подумала я. – Ты видишь, что мне нужно. И как нужно. Прости меня, грешную. Благодарю Тебя». – Смахнув слезы, я повернула и пошла от метро вверх по Волхонке.

Серый гранит музея – столбы ограды, ступени, колонны портика – искрились инеем. Голова кружилась от сверкания иглистых лучей. От счастья.

В зале свет казался холодным. Но золото фаюмских портретов согревало, и под теплым взглядом прекрасных загадочных очей нельзя было ни скрывать, ни лукавить.

– Ты думала обо мне хоть иногда? Вспоминала? Ведь двадцать лет… Не может быть, чтоб никогда. Чтобы ни разу…

– Вспоминала? Думала? Нет.

– Нет?? Врешь.

– Ну, может быть. Вспоминала, да, но – только на миг. Не больше. И никогда не думала. Нет, я о тебе никогда не думала.

– Неужели за все двадцать лет – ни разу? Нет, не может быть.

– Может.

– Не верю.

Темные очи фаюмского юноши смотрели так мягко, так нежно – сквозь меня, в даль времен… И я вспомнила. Или мне показалось? Нет, память внезапно открылась этому тихому теплому взгляду. Я вспомнила свои сны – один и тот же сон, чуть не каждую ночь, все годы.

– Поверь мне, – сказала я, сама себе еще не веря, – я и вправду не думала о тебе никогда – но знаешь, почему? Я только сейчас поняла. Вспомнила.

– Ну?

– Потому что видела сны. Я видела тебя во сне.

– Да что ты? Быть не может! Часто?

– Очень часто. Очень.

– А что ты видела? Что? Почему ты молчишь?

– Ну…

– Нет, скажи! Что я там делал, в твоих снах, да еще часто? Кстати, как часто? Ну, примерно? Раз в год? В месяц?

– Не знаю… Чаще…

– Ну и что я делал? Ты уверена, что это был я?

– Уверена. Да.

– Почему? – Его щека почти касалась моей, я чувствовала на своих губах его дыхание. – Почему ты так уверена?

– Потому что во сне ты меня любил.

Я подняла наконец глаза. Он смотрел весело и сосредоточенно. Теперь я вспоминаю, где видела похожий взгляд. На даче, у соседей, кошка играла с полузадушенным мышонком.

Теплый взор фаюмского юноши, загадочный и печальный, ласкал меня. Жалел обо мне.

– Знаешь, – сказал Мергень, – пойдем отсюда. – Я не могу, когда на нас так смотрят.

За высоким окном музея серели ранние зимние сумерки.