Заводь: Вековуха (СИ) - Алешкина Ольга Страница 20

- Бабушка вздохнула, взяла с лавки прялку, поставила в угол, прошлась по избе, словно места себе ища, развязала зипун, повесила у печи, постояла немного спиной, а потом ко мне повернулась: - Ну, раз веришь, ступай спать, а я про вас молиться стану.

- Я взяла с нее обет, что она даже словечком не матери, ни отцу не обмолвится и в самом деле спать пошла. Уснула в один миг, под тихое бормотание бабушки. Сон мне приснился мутный, тревожный, но проснувшись, припомнить его не смогла, лишь на душе остались тягучие, размытые обрывки воспоминаний.

- Первое что я сделала, после обычных домашних дел, - собрала себе узелок с вещами. Все боялась много набрать, чтобы не тяжела поклажа была, неизвестно еще как добираться будем, и в тоже время, не хотелось голой сироткой казаться.

- Кое как соблюдя середину, я убрала узелок под кровать и пошла к родительскому дому.

- Мать и Васю я застала за столом. Они вернулись с покоса, где ворошили и отгребали сено, уставшие и румяные. Мне сделалось стыдно, что я ни разу, как вернулась, не подсобила им. Вася был довольным и деятельным, рассуждал уже как заправский мужик. Здорово подрос за этот год, уж и не приласкаешь, голову не взлохматишь – брыкаться начнет. Мамка спрашивала про здоровье Устиньи, мое, но неприятных разговоров не заводила, видно решив, что я намерена возвращаться домой и опасалась меня спугнуть. Если бы знали они истинную причину визита!

- Проститься ведь пришла…, но говорить им, об этом, не намерена. Боялась не выдержать горьких слез расставаний, которые непременно польются и из меня, и из матери, но пуще всего боялась быть остановленной, не отпущенной.

- Мы неспешно поели, хоть у нас так и не принято, рассиживаться, а когда собрались чаевничать, Васятка подскочил со словами: - Мать, про отца собери поесть, до него побегу.

- Мамка засуетилась, собрала еду в корзинку, и братцу ее в руки сунула. - У холодного ручья он, лодки строгает, - пояснила мне она, лишь только Вася за дверь вышел. Я отмолчалась. Мама переключилась на соседей, рассказывать какие у их дочери, роды накануне тяжелейшие были.

- Долго я пробыла с ничего не подозревающей матерью, смотрела, слушала, пытаясь насладиться с запасом, ее присутствием. Мне сто раз хотелось на грудь ей кинуться, прижаться покрепче, а решилась обнять, только когда уходить собралась.

- Чего это ты, Санька? - удивилась мать.

- Соскучилась, просто, - обхватила я ее за спиной, а голову на грудь ей сложила. Она гладила меня приговаривая: «Дитя мое, горемычное, самой уж давно пора деток ласкать». - Пошла я, мам, побегу. - «Клюнула» в щеку и за дверь спешно выскочила, оставив ее в недоумении, пока она подозревать ничего не начала.

К холодному ручью теперь путь лежал. Не далекий он, но чувствовала, не схожу - пожалею. Буду потом каяться, да поздно. Издалека их увидела, потому как в низине они. В этом месте ручей впадал в пруд, тут же, удобно спустить готовую лодку на воду, и переправить к берегу будущего хозяина. Три лодки были почти готовы, отец смолил их, а Вася помогал. Он шустро бегал то к отцу, то к сараю из досок, построенному еще дедом, в котором хранился инструмент и сами лодки. Я поравнялась с ними, сказав привычно: «Здравия», поклонов уж отвешивать не буду. Отец кивнул, продолжая заниматься своим делом.

- Виделись, - бросил важный Васятка.

Я прошла к самому ручью, напилась, зачерпнув в ладонь воды, да на лицо слегка себе брызнула. Свежо. Села у ручья и не лезла к ним, пока они работу не закончили. Наблюдала со стороны, исподволь, находя в них все больше и больше сходства. По завершению дел, отец опередил меня отправив Васю домой, я только было хотела просить братца об этом, раздумывая как лучше подступиться, чтоб не выдумал ослушаться.

- Дождусь тебя, вместе пойдем, - ответил он ему.

- Ты это, Василий, не жди давай, беги. Топор вон еще прихвати, поправим дома, - настоял родитель. Васька тряхнул подбородком, насупился, но сказать ничего не решился, сгреб топор и припустил.

Отец прошел до ручья, умылся, обтер лицо льняной тряпицей, подошел не спеша и присел рядом. Он молчит, я молчу. Вздохнул маетно, ворот рубахи поправил...

- Уезжаю я завтра. Надолго., может и навсегда, - сказала я ему, не ходя вокруг, да около. Он поднял на меня голову, глянул ошалело, да тут же взгляд отвел, не решился видно браниться. А может и не браниться вовсе хотел, но, однако, кадык у него заходил ходуном, да кулаки сжались. - Просить тебя хочу, чтоб мамку с Васей не обижал, чтобы миром жили.

- Из-за меня бежишь? Воздуха не хватает, рядом со мной? - не поворачиваясь, спросил он. - Хочешь, я уйду? Одно твое слово, и я .

- Нет, нет, - замотала я головой. - Не в тебе причина. Я уеду, а ты оставайся, ты нужен им, но тот. прежний.

Он сунул руку, за ворот рубахи и крутил его:

- А мне не хватает воздуха, душит, душит меня, - охватил он пятерней себя за шею, показывая. - Вот оно где, давануть бы мне сюда, что есть мочи!

Видеть его было невыносимо, не только из-за вины его, неумолимой, но и от боли, рвавшей его изнутри, что хотелось встать и сбежать, как делала много раз. Но я нашла в себе силы не делать этого. Пододвинулась ближе к нему, свесившему голову на кулак, погладила по широкой спине, сложила на плечах его руки и сказала тихо:

- Я простила тебя, слышишь. Сам себя ты простить смоги.

- Да как же мне простить то себя! - со стоном воскликнул отец. - Так и стоит он у меня перед глазами! - Он выставил вперед руки, ладонями к небу, сам на них посмотрел мутно, покачал ими в воздухе и взревел, хрипя: — Вот этими лапищами, этими самыми, я его, сучий я потрох!

Он обхватил свою голову руками, сжался весь, протяжно всхлипнул, а потом заревел. Первый раз я видела плачущего тятьку. Было больно, погано самой, но его боль была во стократ сильнее, дерущее, невыносимей. Я обняла его, наклонила за плечи к себе, он покорно рухнул к моим коленям. Долго мы сидели так. Его голова покоилась на моих ногах, свернутых кренделем, прямо на подоле сарафана, я гладила его по непослушным, буйным волосам, словно баюкала. Вспоминала детство, как он баловал меня, мой тятька, подносил пряник или другую сласть, сначала маячил им передо мной, а потом прятал за спину. Я бежала к нему, обхватывала его ручонками, пытаясь дотянуться до угощенья, и выходило, что обнимаю его. Он немного игрался со мной, не давая ухватить гостинец, а потом вручал его и брал меня на руки, да подкидывал вверх, непременно три раза. Я визжала и заходилась смехом.

Я покачивалась из стороны в сторону, едва слышно напевая, или мыча. Отец тихо лежал, что мне казалось - спит, но тут он спросил, едва слышно:

- Санька, покаяться мне им надо, открыться? Знать они ведь должны.

- Не вздумай, не надобно этого делать, - поспешила убеждать я. - На какие муки их обернешь! Пережили они это горе уже, не воротишь его тем. Молись за упокой, за прощение, а их береги.

Вскоре мы простились. Я обещала ему прислать весточку, лишь только доберусь, он мне поклялся, что тайна его умрет вместе с ним. Мамке, говорить о моем отъезде до завтра, я и ему не велела, он согласно кивнул.

К бабушке вернулась уже поздно, она меня искать уж идти удумала. Мы отужинали, после она хлопотала, собирая еду в дорогу, а потом потянулись долгие минуты ожидания. Они превращались в часы, а мне уже стало казаться, что он не приедет

- я все напутала, и вообще сама себе все придумала, а не он говорил вовсе, что вернется за мной.

Бабушка, отмоливши вечернюю молитву, тихо сидела в углу, ждала со мной, спать не шла. Я мерила избу шагами, без конца проверяла узелок свой, садилась, вставала, выглядывала в окно, пытаясь рассмотреть что-то в ночи, повторяя все по кругу и сызнова.

- А буде ляг, поспи, а я тебя разбужу, как приедет, - предложила она.

- Нет, баб, не уснуть мне сейчас, не уснуть.

Только забрезжил рассвет, как я уже в пятый раз, на улицу для проверки, выскочила. Нетерпеливая, отчаявшаяся. Тогда он и показался. Пришел спешно, взял за руки и спросил: