Тенор (не) моей мечты (СИ) - Тур Тереза Страница 20

И?

Вот мне просто любопытно — они и сегодня «проспали»?

— Госпожа Половцева? Вы меня слушаете?

— Должно быть, стоят в пробке, — отмерла я. — Приношу извинения.

— Хорошо, — директор всем своими видом показал, что нехорошо и очень, очень плохо. — Мое время расписано по минутам, но мы подождем вашу дочь и супруга.

— Бывшего супруга, — поправила я на рефлексе.

— Значит, у девочки — психологическая травма, — покачал головой директор. Его лоснящееся лицо приобрело выражение глубочайшего осуждения. — Вот отсюда и все проблемы.

Я промолчала, не меняя выражения собственного лица. Вежливо-заинтересованного. До Владлена этому господину далеко, но вот по болезненным струнам души он умеет. Зачет ему.

— Вы совершенно не заботитесь о будущем ребенка. Вы должны больше внимания уделять потребностям юного таланта, — продолжил этот замечательный руководитель. — Постараться смягчить ее психологический дискомфорт от недостаточно удачной карьеры родителей. В подростковом возрасте крайне тяжело переживаются родительские неудачи. Ребенку нужна возможность с высоко поднятой головой рассказать, чего достигли его родители. Гордиться родительскими достижениями. Отношениями в семье. Вы же не смогли даже сохранить семью. Какой пример вы показываете своему ребенку?

— Простите, — вот тут я просто опешила. — А кому какое дело до того, кто мать и отец Кати?

Ну, не говорить же ему, что я не согласна с тем, что у нас с Артуром карьера вот прямо не удалась. Конечно, мужу — бывшему, конечно, — снобы от искусства любили и намекать, и говорить прямым текстом, что он слил свой талант. Причем чаще всего снобы, которым его гонорары и не снились. А уж как Леве высказывала его матушка, обожаемая мной… Но… Странно как-то. В бытность мою ученицей этой школы все было как-то проще. Главное было — что ты сам из себя представлял. И как готов был впахивать. А вот то, что у меня родители — два доктора из маленького южного городка, а у Артура мама — учитель, а папа — инженер, стандартный набор, не имеющий никакого отношения к музыке — так вообще никого не интересовало.

Лишь бы ребенок был талантлив и увлечен своим искусством.

А что теперь?

— Понимаете, — вкрадчиво говорил мне этот… директор, уже подсев ко мне, выйдя из-за своего министерского стола. — Главное ведь то, что окружает ребенка с самого рождения. А в нашем случае — это музыка. Если ребенок с рождения живет в ней, купается как в море, то и судьба его сложится успешно. Ну, не будете же вы спорить с тем фактом, что нам совершенно не нужны в нашем замечательнейшем учебном заведении дети, чьи родители и не представляют себе, что такое настоящее искусство. И не готовы вкладываться в образование ребенка?

«Ох ты ж…» — как-то дальше я могла думать только очень и очень неприлично.

— Не совсем понимаю, что вы имеете в виду, — начала я, чуть отодвигая стул и уговаривая себя не закипать вот так сразу.

Тут, по счастью, раздался жизнерадостный стук в старинную высокую дверь. Даже оборачиваться не надо было, чтобы понять, кто это. Но я не отказала себе в удовольствии посмотреть, как с лица Артура, привычного к этому кабинету, сползает сияющая улыбка.

Как товарищ вечно наскипидаренный и (кстати) вечно легко подбиваемый Левой на всяческие пакости, он был в этом кабинете частым гостем. Но, конечно, не так, как сейчас, когда в брендовом кожаном портфеле что-то призывно позвякивало и побулькивало.

— День добрый, — растерянно проговорил он, недовольно сверкнув глазами на директора, сидящего рядом со мной, и резко дернув розовый мохеровый шарф.

Катин шарф. Дико колючий и страшно лечебный. Не иначе доченька о папе позаботилась.

— Заходите, пожалуйста, — поднялся директор, сделав еще более неодобрительный фейс. Видимо, не оценил шарфик.

Артур подобрался, пропустил вперед Катю.

— Присаживайтесь, — приказал хозяин кабинета. — Девочка, я думаю, постоит.

У мужа…

Так! Привыкнуть, что бывшего, и почему год у меня это никаких сомнений не вызывало!!!

…у мужа… да тьфу! У Артура взметнулись брови.

— Я не привык, — с замечательным высокомерием проговорил он, — сидеть, когда мои дамы стоят. — Катя…

Дочь, смущенная и настороженно поглядывающая на меня, осторожно уселась рядом.

— Дамы? Вы только посмотрите на это! — возмутился директор. Как-то мне все это начинало живо напоминать суды над ведьмами.

Мы с Артуром перевели взгляды на зеленую поникшую макушку. Надо бы объяснить дочери, что если и творишь фигню — твори ее гордо. С высоко поднятой головой. С гордостью твори. А не вот так вот, сдувшимся шариком.

— Девочке тринадцать, — мягко начал Артур. — И…

Но его перебили:

— Вы должны отдавать себе отчет в том, что в лучшем учебном заведении страны недопустимо… — холеный палец презрительно тыкнул в Катю, — такое вопиющее нарушение!..

Мы с Артуром переглянулись. Посмотрели на дочь.

Потом на вещающего господина, который загонял что-то про высокие стандарты обучения, которым надо соответствовать, о нашей безответственности и полнейшем пренебрежением родительским долгом, а также о том что все уважающие себя родители вносят материальный вклад в какой-то специальный фонд…

— Срочно, немедленно перекрасить этот ужас. Вы, госпожа Половцева, обязаны следить за внешним видом вашей дочери! Я никак не могу допустить Катерину до конкурса в Вене, это же международный позор! Лучшая школа, гордость нашей передовой образовательной системы, и такое вот!.. Безобразие! Полная безответственность! — директор уже начал повторяться и брызгать слюной.

— Скажите, а Петр Фомич преподает хоровое пение? — вдруг перебил пафосную речь Артур.

— Конечно, нет! — возмущенно воскликнул директор, краснея толстыми щеками. — Его подход устарел полвека назад! Мы должны соответствовать высоким мировым стандартам, а не потакать выжившим из ума мамонтам!

Мы снова посмотрели друг другу в глаза. И хором сказали:

— Катя, поднимайся, мы уходим.

Нам вслед летели брызги слюны и возмущенные вопли о безответственности и прочих ужасах. По счастью, дверь в директорский кабинет была толстой и с хорошей звукоизоляцией. Так что она захлопнулась за нашими спинами — и мы смогли выдохнуть. И тихо, но в едином порыве выдохнуть:

— Сам он мамонт позорный, — это был Артур.

— Петр Фомич ему устарел, — это была я.

— Я сюда больше не пойду, — это была Катя.

— Разумеется. Никогда больше! — а это был финальный дуэт, мама и папа.

…

— Обычно я такой неприлично дорогой коньяк дарю, а не пью сам, — Артур набулькал по глотку янтарной жидкости, а теперь крутил в руках бокал и принюхивался.

Все это, да еще и на моей кухне, было серьезным испытанием моей и так истерзанной нервной системы.

Артур, Артур! И что ты со мной делаешь…

Я взяла свой бокал, глотком, не чувствуя вкуса, осушила.

Артур чуть тронул губами свой.

— Катя, — обернулся он к дочери, которая стояла на пороге кухни и счастливо улыбалась. Как в детстве, совершенно безмятежно, когда была совершенно уверена в том, что любит целый мир, а он ей платит тем же.

— Да, папа.

— Скажи, пожалуйста, почему о проблемах в школе мы с мамой узнаем уже тогда, когда изменить ничего нельзя?

— Ну, слушай, — возразила Катя, — ты же не можешь снять с должности этого… хм…

Под моим недовольным взором ребенок все-таки проглотил нелестную характеристику взрослого человека.

— Это, между прочим, он выгнал Лию Исаевну! А новая кикимора постоянно говорит, что я дура и лентяйка, и что с такими руками как у меня только на баяне играть! Сама-то! Бензопила!

— Почему ты не сказала, Катя? — я едва не схватилась за голову.

Я знала, что у Кати новый педагог. Мне Лия Исаевна сама сказала в конце прошлого года, что уходит. Уезжает к детям в Канаду, ее там пригласили в консерваторию, все так же преподавать скрипку. А заменит ее молодой, но опытный специалист с лучшими рекомендациями…

Видимо, не хотела расстраивать. Или сама ее не видела. Бензопилу эту. Надо же! Назвать Катю — лентяйкой!