Анна Берсенева - Глашенька Страница 20

Автобус открыл скрипучие двери. Наташка за руку втащила ее внутрь.

В салоне было почти пусто. Глаша села на ближайшее к двери сиденье. Ее трясло, ноги ослабели так, что она их не чувствовала. Ощущение своей полной беззащитности перед всем, что составляет худшую, омерзительнейшую сторону жизни, ошеломило ее.

– Ну он же пьяный! – сказала Карина, которая до сих пор испуганно молчала. – Хорошо еще, вообще не убил.

– Это не хорошо! – вдруг вскрикнула Глаша; голос у нее срывался. – Это же страшно всё, вы что?!

Она не понимала, как можно относиться ко всему этому с той же обыденностью, что и этот мерзавец! Ей хотелось выть от бессилия, биться головой о тусклое автобусное стекло!

Но, похоже, девчонки не только не разделяли, но даже не понимали ее возмущения.

– Надо было без мальчишек не ехать, – со спокойной рассудительностью заметила Наташа.

Мальчишки из их группы после обеда завалились спать и на пляж не поехали.

– А если бы и с мальчишками, так что бы они против него сделали? – таким же спокойным тоном возразила Карина. – Он вон какой здоровый. А они же у нас гуманитарии, хлипкие все.

О чем они говорят, Глаша не понимала. А главное, не понимала, почему они рассуждают так, будто ничего особенного и не произошло, будто все это – пощечина, грязные, как блевотина, слова, смрадное дыхание – не выбивается из естественного порядка жизни.

«Завтра же уеду! – Глаша чувствовала, как внутри у нее закипают бессильные, отчаянные слезы. – Я не хочу!..»

Автобус дребезжал по пустынному темному шоссе. Огромные звезды сияли на просторном небесном куполе от выси над морем до широкого степного горизонта.

Глава 11

Но назавтра Глаша никуда не уехала. Хотя и кожа, обожженная в первый день, болела утром нестерпимо, и все мышцы ныли от непривычных вчерашних усилий, и на душе было так гадко, словно она наглоталась гнилой воды.

Она поняла, что уехать было бы еще нестерпимее, чем остаться. Ненависть к тому, что она назвала про себя омерзительнейшей стороной жизни, та ненависть, которая в первые минуты лишила ее сил, – теперь, наоборот, силы ей придала.

«Я не буду этому потакать! – стиснув зубы от боли в ногах и в плечах, твердила она себе, отщелкивая секатором виноградные корешки. – Они мне не хозяева!»

Непонятно, кого она отказывалась считать своими хозяевами – корешки, что ли? Да всех вместе – и корешки, которые напоминали ей о собственной неумелости, и гнусного типа, который присвоил себе право ее ударить, и нестерпимо палящее солнце!

И доказать, что она может победить свою слабость перед злыми солнечными лучами, было для нее то же самое, что доказать свою независимость от примитивного чудовища, которое осталось в темноте на остановке.

Она ползла по бескрайнему и безлюдному винограднику, щелкала секатором, вытирала льющийся со лба пот, на самый нос надвигая белую косынку, и собственная жизнь казалась ей никчемной.

Поглядывая в небо, Глаша видела, что солнце давно уже стоит на полуденной высоте. Но Тамары Ивановны все не было, и с каждой минутой секатор у нее в руке становился все тяжелее, все более напоминал ей неподъемный меч Ильи Муромца.

– Совсем немного… осталось… – проговаривала она уже не про себя, а вслух. – Я вы-выдержу-у…

Последнее слово она уже не проговорила, а прорыдала. И одновременно со своим рыданием почувствовала, как взлетает вверх. Взлетает! Это было так неожиданно, что она не успела ни испугаться, ни хотя бы удивиться.

– Глашенька, вы что? – услышала она. – У вас же сейчас тепловой удар будет!

Она почувствовала, как ее разворачивают на сто восемьдесят градусов, и в то же мгновенье увидела перед собою лицо Лазаря. Нет, не лицо его увидела – оно было где-то высоко, в ослепительном небе, – но его руки у себя на плечах, его… Все его сильное, огромное явление в ее жизни! Оно было таким же зримым, как небо и солнце, и даже еще более зримым оно было.

Прежде чем Глаша успела что-нибудь сказать – хотя она ничего и сказать-то не могла, – Лазарь снял с нее косынку. Зачем, Глаша не поняла, да это было и неважно. Она замерла, боясь поднять голову и не в силах это сделать.

Через мгновенье Глаша почувствовала, что Лазарь обтирает ее лицо чем-то мокрым – ага, как раз ее косынкой. Следующим движением он накинул мокрую косынку ей на голову и сказал:

– Пейте, только не залпом.

Вода в запотевшей бутылке, которую он ей протянул, была холодная, как из родника. А может, она и была из родника – Глаша ничуть не удивилась бы, если бы с его появлением родник забил прямо посреди прокаленного солнцем виноградника.

Вода влилась в нее таким живительным потоком, словно родник переместился к ее губам. Руки у нее дрожали, бутылка чуть не выскользнула из них. Лазарь перехватил бутылку и сам стал держать ее у Глашиных губ.

– Какая вкусная… – с трудом оторвавшись от воды, задыхаясь, пробормотала Глаша. – Где вы ее взяли?

– В ста метрах здесь родник, – сказал Лазарь. – И почему вы без воды на солнцепеке, непонятно.

Она наконец подняла глаза вверх. Его лицо стояло в зените, как солнце. Загар, которым оно золотилось, был такой легкий, что, наверное, появился за час, не больше. Глаша представила, как выглядит ее собственный загар не загар, а багрово-красный ожог, заставляющий вспомнить о печке Бабы-яги, да и сама она как сейчас выглядит, растрепанная, пыхтящая, опухшая от жары, – и чуть не заплакала.

– Пойдемте, – сказал Лазарь.

– Но еще не время… – пролепетала было Глаша.

– Себя решили испытать? – оборвал он. – Идея увлекательная. Но в основе таких идей – дурость, если не чего похуже. Держите.

Он дал ей бутылку с водой, поднял с земли свой рюкзак – необычный, яркий и со множеством карманов; Глаша только сейчас его заметила – и двинулся вдоль кустов к началу поля. Глаша поплелась за ним.

Тамару Ивановну догнали на дороге к Насыпному – Лазарь сказал, что автобус, который должен забирать сезонников, наверняка уже уехал и ждать нечего.

– Забыли про тебя! – ахнула Тамара Ивановна. – А я ведь подумала: вроде еще девчоночка маленькая была, где ж она? Да закрутилась и не спросила. Час уже, как уехали. Иди себе, детка, домой. Пообедай да отдыхай.

Как могло получиться, что никто про нее не вспомнил, Глаша не поняла. А впрочем, в этом похожем на марево дне могло произойти все, что угодно.

Только Лазарь разбивал эту призрачную сущность. Зря Глаше показалось, будто он похож на солнце. Не ослепительность в нем была, а ясность.

– Посидим у родника, – сказал он. – Иначе до дому не дойдете.