Вера Колочкова - Осенняя рапсодия Страница 21

– Марин, а как насчет чашечки кофе? – тихо и грустно спросил Илья, будто подслушав ее греховные мысли.

Она хмыкнула, обернулась к нему, спросила, улыбаясь:

– А откуда такая обреченность в голосе? Не надо нам никакой обреченности! Пойдем, будем кофе пить. Что мне, кофе для хорошего человека жалко, что ли?

Не узнавал он свою Настю, хоть убей. Нет, не разлюбил, конечно, просто не узнавал. И покорно смирялся – горе у девчонки, понимать надо. И немного, самую малость, злился. А потом спохватывался, злился на свою некрасивую злость, пытался поддержать всячески – то с объятиями лез, то с приготовлением доморощенного неказистого ужина. И все ждал – еще день, еще два, и снова засияет в ее голубых глазах юная прелесть-любовь, к нему одному обращенная, снова запрыгают вокруг него резвые худые ножки, и руки обовьют шею, и прядки-перышки будут ласково щекотать лицо. Все, все будет по-прежнему! Не может не быть. Горе переживается, жизнь остается. Надо терпения набраться, надо переждать…

На девятый день все собрались за поминальным столом, который устроили в квартире Дарьи Васильевны по причине ее трехкомнатности и наличия в гостиной большого раздвижного стола дореволюционного, наверное, возраста. Пока он этот стол раздвигал, сумел вспомнить все известные ему плотницкие ругательства. Старые полированные доски натужно скрипели, не желая выходить из пазов, да еще и над ухом так же нудно поскрипывала советами неугомонная Настина тетка:

– Надо, наверное, верхнюю столешницу пошевелить слегка… Рассохлось все от времени, мы этим столом редко пользуемся, знаете ли. Юбилеев давно уже не справляли. Скромно живем, варимся в своем бабьем царстве. Моя сестра Катерина хоть замужем побывать успела, Ирку себе родила, а я так вообще всю жизнь при маме с папой, в этой вот квартире… Папа умер пятнадцать лет назад, с тех пор этот стол и не разбирали…

– Оно и видно, – тихо и сердито пробурчал Олег, вытирая пот со лба дрожащей от напряжения ладонью.

Застрявшая в пазу доска соизволила наконец сдвинуться с места, и Дарья Васильевна вскрикнула по-девичьи радостно, и сама будто устыдилась своего крика. Настя тоже так иногда вскрикивала, когда у нее получалось что-нибудь. Не важно что. Метко ударился мяч в кегли в боулинге, или конфетная обертка от ловкого броска попала прямиком в урну. Вскрикнет и подпрыгнет чуть на носочках. Хорошо хоть, эта старушенция подпрыгивать не стала. Да и то – пора о душе подумать, а она вскрикивает над ухом, усугубляет настрой организма на раздражение.

– Какой вы молодец, Олег! Справились-таки! – замельтешила она у него за спиной, пытаясь пристроиться, чтобы ухватиться рукой за выползающую из паза доску. – Давайте же я вам помогу…

– Не надо. Спасибо. Я сам справлюсь.

– Баб Даша, там рис для кутьи сварился… – заглянула в гостиную Настя.

Олег обернулся на ее голос, улыбнулся, как мог, щедро. Настя в ответ лишь чуть дрогнула губами, подошла, провела пальчиком по вытянутой на божий свет бугристой столешнице.

– Пыль… – констатировала она задумчиво, рассматривая свой палец. – Бабушка Дарья у нас по домашнему порядку не убивается. Одна здесь, в гостиной, вообще редко обитает. Обжила себе одну комнату, а сюда и не заходит почти. Мама ее как-то пыталась уговорить на родственный обмен, а она – ни в какую. Так и прожили – мы с мамой в двухкомнатной малометражке, бабушка Катя тоже в двухкомнатной, а она здесь одна…

– А почему? Из вредности, что ли?

– Нет. Не из вредности. Как она говорит, ей больше жить нечем, кроме памяти. У бабушки Кати своя личная семейная жизнь, пусть короткая, но состоялась, и мама меня хоть и без мужа, но родила, а у нее никого, кроме родителей, не было. Она их тут сама дохаживала. Сначала прабабушка лежала с инсультом, потом прадедушка с инфарктом. Потом еще Катька с ней какое-то время жила, когда Лиза родилась. Катькина мама с моей мамой еще со школы подругами были…

– Ее Ольгой звали, Катину маму?

– Ну да. Ольгой. Она очень красивая была. Вышла замуж рано, в нее важный чиновник влюбился. Получается, из семьи увела. А потом он умер – Катьке тогда лет десять было. Ольга снова замуж вышла, но со вторым мужем, Катькиным отчимом, плохо жила… Бабушка говорит, извел он ее. То ли ревнив был без меры, то ли просто сволочью оказался. Когда Ольга умерла от онкологии, он Катьку из квартиры выгнал. И выписал каким-то образом, а квартиру потом продал. Хотя права не имел! Надо было в суд обращаться, а Катька плюнула, не захотела. Она гордая была…

Слезы тут же заволокли ей глаза, запрыгали по щекам мелкими быстрыми каплями, и она торопливо стерла их ладошкой, будто устыдившись. Олег подошел близко, прижал ее голову к своему плечу, ласково провел по влажным волосам. Отчего-то волосы у нее в последние дни были влажными, а затылок горячим, будто сидевшее в девчонке горе пыхтело паром, выходя порциями наружу. Хоть бы уж отплакалась хорошенько, что ли.

– Ну, ну, Настенька… Все пройдет, все образуется… – проговорил он первое, что пришло ему в голову.

– Что образуется, Олег? Что теперь может образоваться? – дернулась она неожиданно из-под его руки, посмотрела сквозь дрожащие слезы почти со злостью.

– Не мы ведаем нашей жизнью, Настенька. У каждого своя судьба и свой срок.

– Да я понимаю, Олег, я все понимаю. Мне… мне Лизу жалко… Вот каково ей сейчас, у тетки этой? Незнакомая совсем тетка… Лизка плачет, наверное…

Наталья девяти дней дожидаться не стала, увезла ребенка к себе в Павловск, попросив Иру собрать все справки для опекунства. Олег знал – Ира носилась по всем инстанциям как сумасшедшая, стараясь побыстрее определиться с этим деликатным поручением. А еще – он знал – Ира очень боялась, что Наталья передумает. И ему строго-настрого велела темы насчет Лизиного устройства с Настей не заводить. Да он и не собирался. Ему, если честно, тоже хотелось выползти из этой истории побыстрее.

– С чего ты взяла, что она плачет, Насть? – придав своему голосу побольше уверенности, спросил он. – У ребенка столько всего нового, увлекательного… И поездка на поезде, и новый город, и впечатления всякие! И эта Наталья наверняка будет ее облизывать первое время, так что…

– Олег… Ты это серьезно говоришь? – посмотрела на него Настя с ужасом. Даже глаза высохли, засияли тревожной болезненной голубизной, как небо перед грозой.

– Абсолютно серьезно, – растянул он губы в дурацкой фальшивой улыбке. Такой фальшивой, что самому противно стало.

– Нет, ты не можешь говорить это серьезно… Ты что, Олег? Она же маленькая совсем, какие такие впечатления… Она мать потеряла, ее ото всех знакомых оторвали…

– Что ж делать, Настенька? Такая судьба, значит. Ничего, она привыкнет.