Оливия Уэдсли - Несмотря ни на что Страница 22

Кэролайн вошла после всех, очень хорошенькая в своем смело придуманном платье огненного цвета, с серебристым шарфом, опоясывавшим ее гибкую фигуру.

Рендльшэм подошел к ней раньше Джона, и Джон слышал, как она здоровалась с ним, видел, как рассеянное лицо Рендльшэма выразило вдруг странную жестокость. Он вышел вперед.

— Хэлло, Кэро, — сказал он весело.

Кэролайн улыбнулась ему и продолжала разговор с Рендльшэмом, который взглянул на Джона и сказал шутливо:

— Третий всегда лишний, не правда ли, мой милый Теннент? Вы извините?

Джон засмеялся, отошел и заговорил с леди Кэрлью. Он почувствовал какую-то антипатию к Рендльшэму, потом забыл о нем, живо заинтересованный важными новостями, которые принес только что вошедший лорд Кэрлью.

— Бэрклей ушел в отставку, — сообщил он, — нам надо ехать немедля в Мэклефильд. Боюсь, что вам придется поработать сегодня ночью, Джон, необходимо приготовить отчет о Ньюкасле, а если Конвэй успеет передать мне свой статистический материал, я бы хотел, чтобы вы сделали для меня выборки.

— Слушаю, сэр, — отозвался Джон.

Кэролайн, наконец, подошла. Сели обедать.

— Вы будете свободны завтра, — сказал Джон небрежным тоном, обращаясь к невесте. — Мы уезжаем в Мэклефильд, чтобы провести на выборах Тримэйна.

— О, я привыкла к роли заброшенной невесты, — отвечала Кэро. — Может быть, найдется какой-нибудь великодушный спортсмен, который согласится утешать меня.

— «Может быть», — повторил Джон, улыбаясь. — Отчего бы вам не быть более точной?

— Потому что это было бы глупо… Стоит только раз поставить себя в зависимость от факта — и вы потом не отмахнетесь от него. Вслушайтесь, знакома вам эта мелодия?

Заглушая тихий звон вилок и ножей и шаги лакеев, медленно запели скрипки.

— А мне полагается знать ее? — спросил Джон, не замечая своей оплошности.

— Нет, — сказала ласково Кэро. — Возможно, что вы и не слышали ее.

Это была та самая песня неаполитанских лодочников, которую они слышали вечером, плывя в гондоле, когда в первый раз поцеловались. Кэро посмотрела на сидевшего рядом Джона, не догадывавшегося о своей вине, и такого красивого, удовлетворенного своей работой, любовью — всей жизнью.

«Не ошибаюсь ли я? — спросила себя Кэро, всегда занятая психологическими изысканиями. — Может быть, я неправа относительно его?

Может быть, он — только один из тех нормальных юношей, которых она так часто встречала: достаточно благоразумный и порядочный, приятный своей живостью, — одна из симпатичных бесцветностей, имя коим — легион?»

Кэро мысленно переживала снова некоторые моменты их близости. Раза два, пожалуй, ей почудилась какая-то особенная нота в его голосе, какая-то особенная сила в его поцелуях. Или он не давал ей того лучшего, что есть в нем, не давая ей самой глубины своей души?

Другие мужчины, влюбленные в нее, готовы были на все, с радостью выполняли ее прихоти, подчинялись капризам, считали за милость, что она допускала их до себя. Ах, если бы Джон походил на них — и вместе с тем оставался самим собой, — он бы навеки покорил ее.

Его рука лежала на белой скатерти совсем близко от ее. Загорелая, мужественная, красивая рука. Кольцо, которое она подарила ему в день обручения, блестело при свете ламп.

На секунду Кэро положила свою руку на руку Джона — и он, продолжая разговаривать с ее отцом, повернул голову, улыбнулся ей и отвернулся снова. По лицу Кэро медленно разлился темный румянец.

«Какая я дура, что люблю его, Боже, какая дура!» — твердила она себе со злостью.

Она злилась на себя, на Джона, на рок, судивший ей любить его, тогда как Джон недостаточно любил ее.

Джон очень дружелюбно принял ее беглую ласку. Улыбнулся, причем, вероятно, подумал, что в ресторане следовало бы быть сдержаннее, — и тотчас забыл о ней.

Другой мужчина ответил бы какой-нибудь лаской, не беспокоясь о том, что это будет замечено.

Джон повез Кэро домой в автомобиле. Он отпустил шофера и правил сам.

— Везите меня за город, — решительно потребовала Кэро.

— В такой поздний час? — возразил Джон невозмутимо, — невозможно, дорогая. Мне нужно поскорее попасть домой и просмотреть кучу бумаг, заметок и так далее. Это — для завтрашней речи. Ужасно сожалею, Кэро, милая. Отложим до другого вечера.

— Ну, что же, нельзя так нельзя, — торопливо сказала Кэро.

— Как жаль, что я не могу… — пробормотал с сокрушением Джон, чувствуя, что она обижена.

Он поцеловал ее в автомобиле и спросил:

— Ты любишь меня?

— А что бы ты сказал, если бы я ответила «нет»?

— Что же я мог бы сказать? Но ты любишь, я знаю, хотя мне иногда думается, что ты хотела бы, чтобы я был другим… Я буду тебе хорошим мужем, Кэро, ей-Богу.

— Будь лучше дурным, — шепнула она у самых его губ.

Джон поздно засиделся в эту ночь в кабинете лорда Кэрлью. Все «заметки» были весьма объемистыми и содержали очень мало сведений. Приходилось делать выборки, сокращать, переделывать.

Когда он закончил все, было уже два часа ночи. Он встал, зевнул, смешал виски с содовой, закусил сэндвичем.

Огонь в камине догорел. В тишине доносился только иногда какой-нибудь звук с Пикадилли.

Джон распахнул окно и засмотрелся в озаренный фонарями мрак. Он думал о том, что ближайшая неделя определит его судьбу. Предстояло выступить с речами в нескольких местах. Если он окажется годным для избранной им деятельности, то, может быть, выставят его кандидатуру в парламент какого-нибудь городка.

Он намеревался выступать в защиту нового проекта земельного закона и системы сдельщины. Один из этих «козырей» должен был завоевать ему расположение избирателей.

— Что-нибудь да выгорит! — сказал он вслух со смешком.

Кэрлью основательно вышколил его. Он быстро оценил способности Джона и самоотверженно делал все возможное, чтобы дать им должное применение.

Премьер-министру уже стало известно о многообещающем новичке, молодом Тенненте, которого выдвигает влиятельный Кэрлью, его будущий тесть. Вождь консерваторов, Райвингтон Мэннерс, слышал дебаты между Джоном и полудюжиной таких же начинающих, как он, однажды вечером на обеде, который давал лорд Кэрлью. Было известно, что у Джона есть состояние, виды на будущее. Старый Карлей Форбс, дядя его матери, вызвал к себе Джона, поговорил с ним и потом говорил о нем другим с расположением и некоторой гордостью. Это замяло вопрос о происхождении и родных Джона. Джон так никогда и не узнал, что мать написала дяде, прося оказать ему эту услугу. Это была единственная милость, о которой Ирэн просила кого-либо из родни со дня появления на свет Джона, — и она не решилась признаться в этом Вэнрайлю.