Кэтрин Уокер - Остановка в Венеции Страница 22

— Надеюсь, она догадается открыть второе окно. Сверху донесся энергичный стук.

— Вот была бы моя жизнь в ее руках, — пожелала я.

Мы застыли в молчании, как два ребенка-астматика в очереди к врачу.

Прошло четверть часа. Сверху что-то стучало и бренчало, в нос шибануло новой удушливой волной — на этот раз тем самым едким запахом из ведра. Я представила, как она там вертится юлой, словно одержимый дезинсектор. Только теперь до меня дошло: этот чердак для Аннунциаты — служебный недосмотр, халатность, в которой она вынуждена была признаться, припертая в угол на допросе. Аннунциата не из тех, кто пренебрегает своими обязанностями, задета ее профессиональная гордость.

Мы с Маттео отмерли, только когда она появилась на лестничной площадке с охапкой своих орудий труда и пустым ведром.

— Entra! Entra! — велела она, протискиваясь мимо нас по ступенькам и громыхая вниз по лестнице.

Снизу донеслись ее удаляющиеся тяжелые шаги, хлопнула какая-то дверь — наверное, в кухне. Мы переглянулись — одними глазами над маской — и робко двинулись на чердак, Маттео первым, я за ним.

В горле снова запершило, только уже от нашатырного спирта, а не застоявшегося времени. Грязи, как ми странно, значительно поубавилось, пол большей мастью выглядел почти чистым, а по паутинным завесам прогулялась беспощадная швабра. Оба окна были распахнуты настежь. Ясное сентябрьское утро на улице контрастировало с темным оголившимся нутром комнаты, где сундуки стояли, словно выкопанные из земли гробы. Пять сундуков с массивными толстыми ремнями, четыре в ряд и один отдельно, а еще внушительных размеров шкаф в углу.

С него мы и начали — с черного резного готического монстра с заметной замочной скважиной. Он, конечно, оказался заперт. Пришлось вернуться к сундукам.

— Какой? — спросил Маттео.

Я столько лет действовала наобум, что теперь, принимая решения, пытаюсь притормозить хотя бы на минуту, прислушаться к внутреннему голосу. Выслушав свою интуицию, я указала на самый маленький рыжеватый сундучок, стоящий особняком.

Маттео, бухнувшись на колени, попытался распустить кожаную перевязь, такую потрескавшуюся и заскорузлую, что она начала крошиться у него в руках. Я почувствовала себя вандалом. Маттео протащил остатки ремня через пряжку. Другой ремень пошел куда легче — Маттео высвободил его целым и невредимым с ловкостью заправского взломщика. На передней стенке виднелся замок, но Маттео приподнял крышку, и, к нашему удивлению, она подалась, а потом со скрипом, похожим на всхлип, откинулась на петлях.

— Боже мой! — ахнула я.

Кто бы мог подумать, глядя на эти облезлые стенки, что внутри окажется роскошная красная, кремовой гладкости сафьяновая обивка, на фоне которой будет пламенеть уложенная под самой крышкой сочно-фиолетовая ткань — то ли платье, то ли плащ. В полумраке чердака от таких ярких красок захватывало дух. Я опустилась на колени рядом с Маттео и провела пальцем по благородной обивке. Ни следа пыли. Потрясающе, какие сундуки делали.

— Не похоже на викторианские кринолины, — заметила я.

— И на монашеские одеяния, — ответил он.

— Тогда что это?

— Не знаю.

— А можно вынимать? Не испортим? Там, наверное, все древнее.

— Не знаю. Надо посоветоваться.

— Красота какая! Я одним глазком, ладно?

Приподняв бархат за краешек, я разглядела под ним алый шелк и почти прозрачную белую кисею. От сундука шло приятное сладковатое благоухание.

— Маттео, как думаешь, можно?

— Давай я сперва проконсультируюсь, — ответил реставратор.

Он закрыл крышку сундука, и мы перешли к самому крайнему в ряду «гробов» у стены.

Навострившись, Маттео уже без приключений расстегнул ремни. Замок тоже оказался не заперт. Видимо, никто особенно не пекся о сохранности оставленных пещей. Этот сундук, обтянутый крепкой коричневой кожей, выглядел погрубее предыдущего, но внутри обнаружились не менее великолепные ткани. Маттео не дал мне покопаться. Реставраторам древних фресок терпения не занимать.

— Завтра узнаю, что с ними делать. Позову кое-кого.

В комнате снова воцарились тусклые краски, но теперь ее наполнял утренний свет, будто дух былой роскоши, выпущенный из сундуков на волю. Маттео закрыл и запер на щеколду оба окна. Мы спустились по лестнице, молча возвращаясь в век нынешний.

Синьору наша находка привела в восторг. Кто бы мог подумать — такие старые вещи, но какое великолепие! Не монашеские одеяния, которые представлялись мне грубыми, как мешковина, хотя я и понимала, что монахини не обязательно бедствовали. Разительно отличались тогдашние монастыри от нынешних. И монашки не были кроткими овечками. Впрочем, я не спец.

Мы потягивали аперитивы в гостиной. Вечерний бриз колыхал в раскрытых окнах невесомые тюлевые занавески, сквозь которые лился мягкий, как всегда, розовый свет. Лео примостился у меня на коленях. Маттео доложил, что завтра сюда кто-то примчится прямиком из Флоренции, чтобы взглянуть на наши сокровища. Он шутил, смеялся и держался проще обычного.

— А мне, — сказала синьора, — позвонил Ренцо. Он отрядил кого-то из своей свиты в архив, но там не удалось установить, какой монастырь тут располагался. Имеется отметка о предложении этого дома в дар другому знаменитому монастырю — Сайта-Мария-делле-Вирджини, очень богатому. Ренцо считает, что, несомненно, дар должны были принять, недвижимостью не разбрасывались. Это середина кватроченто.

— Вы ведь говорили, что дом отдали во времена чумы? — припомнила я.

— Да, вроде бы. Так мне сказал Альвизе. Он еще смеялся: мол, нас переселили в чумной дом, потому что его самого в семье считали чумой, К тому времени в живых оставались только его мать, сестра и один или двое старых дядюшек в доме на Канале. Замечательный во всех отношениях старший брат погиб на первой войне. Графиня так и не простила Альвизе, что из них двоих в живых остался он, поэтому и отселила нас о глаз долой.

— А как удалось вернуть в семью отданный монастырю дом? — полюбопытствовала, я.

— Наверное, он был изъят и передан прежним владельцам во время гонений на церковь, — предположил Маттео. — Тогда крупные монастыри могли очень долго мериться силами с городской властью. А еще старые распри между Римом и Венецией. Монахини в Ле-Вирджини были благородного происхождения — кто-то мне говорил, что службы велись на латыни. Но от Ле-Вирджини ничего не осталось. Есть какие-то крохи в Арсенале, если я правильно помню. Это сейчас женские монастыри стали предметом тендерных исследований. А раньше монахинями особо никто не интересовался, хотя у них нередко хранились богатейшие коллекции. Они выступали меценатами. Меценатками.