Владимир Короткевич - Чозения Страница 22

Каждая перемена этого лица бросала его в безгранично нежное, трепетное отчаяние. Он не знал, почему так поздно признался себе в самом важном. И знал, что она не может не чувствовать замирания мужского сердца рядом с собой. Не может потому, что они как будто одни на земле. Но он знал еще и то, что не имеет права ничего сказать ей.

Над ниппонским папоротником, над диким перцем, над бешеным сплетением заманихи, аралии, даурской крушины, над жасмином и любкой мандаринской, над золотыми цветами ястребинки и сами золотые в лучах солнца гудели, суетились пчелы.

Как пьяная, кружилась голова. Можно было умереть от одной непомерности желаний. Буйствовала вокруг жизнь, и только женщина, казалось, не имела и не хотела иметь к этой жизни никакого отношения.

…И окончился день. И пришла ночь.

…Ловили бабочек. Одну простыню повесили на стену избушки, другую положили на землю. Включили рефлектор. Летели из ночи бабочки. Иногда какая-нибудь попадала в прикрытый рефлектор. И оттуда летела золотая пыльца. Потом она выбиралась из ловушки и садилась на освещенную простыню и ждала. Их было все больше. Летели, опускались на простыни тени. Женщина выбирала среди них нужные и осторожно накрывала их широким горлом морилки.

Бесконечно, до самой последней минуты он мог бы смотреть на ее движения. В каждом была ладная, благородная красивость, молодая, неистребимая сила жизни. Она чувствовала это. Она отдалялась.

Стремились к свету совки, несказанной нежности радужные перламутровки, эльцизмы Вествуди, похожие на цветы орхидей. Гигантские, фантастические по окраске, волнистые павлиноглазки-брамеи и павлиноглазки-артемиды, такие нежно-зеленые, бронзоватые, малахитовые. Большие, иногда с десертную тарелку, они трепыхали крыльями так, что звон и пение раздавались в воздухе.

Огромная бабочка села на грудь Северину и поползла к его лицу, крупная, словно в кино, даже испугаться можно было. Страдальческие выпуклые большие глаза отражали свет, горели багровым огнем.

Чудовище с фантастической, неизвестной планеты.

— Что это? — спросил удивленный Будрис.

Шелковистая, серая с серебром бабочка грустно и отверженно сидела в пятне света. Такая же безразличная, как эта женщина, от одного взгляда на которую замирало и падало сердце.

И вдруг… шелохнулись верхние крылья, разошлись, открыв нижние. И на этих нижних крыльях бесподобным, фосфорическим сиянием заиграла широкая сине-голубая полоса. Будто бабочка открыла миру самую глубокую суть свою.

— Что? — тревожно спросил Будрис.

— Голубая орденская лента, — тихо сказала она.

— Как вы, — еще тише сказал мужчина.

Женщина помолчала. И только через несколько минут сказала:

— Не как я. Как жизнь. Та, которую вы не научились любить. Вас учили, а вы не научились, сильные люди. Куда, на что употреблять вашу грубую силу — этому вы так и не научились.

Ему было невыносимо тяжело. Он знал, что этого делать нельзя, невозможно, и все-таки сорвался. Сделал шаг, увидел испуганные глаза, обнял за узкие, хрупкие плечи, притянул к себе и припал губами к ее губам. Она не сопротивлялась, она замерла и — ему показалось — в какое-то мгновение даже ответила ему.

Мужчина видел безвольно опущенные веки, чувствовал ее всю, словно надломившуюся, и припадал к этим губам все более и более жадно, осознавая в беспамятстве, что это смертельное счастье и что это конец.

Задохнувшись, она слегка оттолкнула его и, пошатнувшись, замерла.

— Чтобы никогда больше… — после паузы глухо сказала она. — Чтобы никогда больше этого не было.

— Вы кого-то любите?

— Нет, — окончательно приходя в себя, ответила она.

— Ну вот, — у него пересохло в горле, — а я вас очень люблю.

— Так вот сразу?

— Так вот сразу, — просто сказал он. — Я знаю, для чего мне она нужна, моя… грубая сила. Для того чтобы любить, кого люблю. Чтобы защищать ее, когда это понадобится.

— Бросьте. Это не принесет вам ничего, кроме страданий. Бросьте, пока не поздно.

— Поздно, — тихо сказал он. — Зачем вы говорите такое?

— Вы знаете.

— Неужели тот злосчастный разговор? Да как же вы…

— Да. Тот разговор… Не люблю «властелинов», «покорителей», не люблю «хозяев жизни». Хозяйничаете над этой несчастной жизнью. Господа. Двуногое предначертание. Экспериментаторы над живым. Я… не могу смотреть на них… На вас.

Замолчала. Молчал и он, сброшенный в пропасть, безнадежного отчаяния.

— Извините меня, милый. Я ничего не могу дать вам. У вас и так все есть. Вы добрый, славный человек. Однако вы сильный. У вас жесткое рационалистическое дело, оно не любит колебаний. И вы такой…

— Если бы вы знали, как вы ошибаетесь!

— …и что я могу вам дать со своими бабочками и травами? Разве что любовь к жизни, какая она есть? Это вам не нужно. Вы берете и лепите, комкаете эту жизнь, нарушая законы природы…

— Не надо, — почти со стоном выдохнул он.

— Верно. Не надо. Пойдем к огню.

Она погасила рефлектор. Стало темно. Только поодаль мерцали в золе редкие угольки.

— А я без вас все же не могу, — упрямо сказал он. — Вы это знаете. Сам не представляю, как все это началось, но, как только я понял, что это такое, я понял и то, что не могу без вас.

— Молчите, — сказала она. — Молчите, пожалуйста.

Они подошли к костру, и мужчина стал машинально ломать валежник, как вдруг женщина что-то увидела и вскрикнула.

— Что?

— След, — сказала она.

На самом краю проплешины от костра выразительно отпечатался в золе круглый, размером с лист кувшинки след кошачьей лапы. Зверь ступил сюда совсем недавно: след еще курился паром.

— Невозможно. Это сумасшедший. Словно злой дух поселился в нем.

— Почему?

— Понимаете, он ступил в горячую золу!.. Это невозможно! Такого не бывает на свете. Ни один зверь не пойдет на запах человека, железа или дыма. Этот — бешеный.

И сразу, словно в ответ на ее слова, из темноты вырвался бешеный визг боли, рыдание смертельно обиженной гигантской кошки.

Замерло все вокруг. И в этой дрожащей от ужаса тишине на грани возможного хрипел и рвался сумасшедший крик, в котором были, казалась, вся обида, вся скорбь и вся месть вселенной.

— Я, кажется, сейчас влеплю ему, — сквозь зубы сказала женщина.

— Нельзя, — сказал Будрис. — Нельзя стрелять. Опомнитесь.

— И вправду нельзя, — сказала она. — И у костра тоже оставаться нельзя. Он, наверное, обжегся. Он черт знает что может натворить сейчас. Берите собаку. Идите в дом. Сегодня вы будете здесь.

— Пожалуй, что на этот раз вы правы, — сказал он.