Анна Берсенева - Французская жена Страница 23

– А мне она нравится.

– Тебе сейчас все подобное нравится. Посконное и домотканое. Как твой… Ладно, замнем, как Нинка говорит.

– Таня… – Мария помедлила. – Тебе не нравится Гена, я вижу. Но почему?

– Ну что значит не нравится? И какое это может иметь для тебя значение? Ты не девочка, чтобы спрашивать мнения старших. Да и не замуж же ты за него собираешься.

– Почему? Я как раз собираюсь за него замуж. Мы это уже решили.

– Да?

Что означает Танино «да?», было Марии непонятно. Во всяком случае, в тоне старшей сестры слышалось неодобрение, и младшую это расстраивало.

– Да! – произнесла она почти с вызовом. И добавила с такой горячностью, которой сама от себя не ожидала: – Таня, я сама себе удивляюсь. Мне кажется, вся моя жизнь стала наконец… Она встала с головы на ноги, вот как я хочу сказать. Ведь я… Понимаешь, я с детства много размышляла о том, какой должна быть моя жизнь и как мне себя повести, чтобы не проиграть ее. Нет, «проиграть» – неточное здесь слово. Ведь я не была ни азартна, ни амбициозна, я не строила наполеоновских планов, мне даже не хотелось добиться в жизни чего-то особенного. С тех пор как я начала разбирать архивы русских эмигрантов, записывать их рассказы, мне стало так интересно жить, что ничего иного не хотелось. Я еще в лицее знала, что буду учиться славистике в Сорбонне, это были здравые и естественные планы и для меня, и в глазах всех, кто меня знал. Но я говорю сейчас не об этом.

Мария перевела дух, потерла виски краями ладоней. Этот наследственный жест был пределом нервности, которую допускала для себя мама.

– Не волнуйся, Маша, – сказала Таня. – Собираешься замуж – и молодец, и ладно.

– Но я хочу, чтобы ты поняла! Это ведь целая цепочка моих размышлений – я рано стала обо всем этом думать. Меня никогда не прельщали какие-то… я даже не знаю, как это назвать… Однозначные? Нет. Или одноразовые?.. Вот, я нашла! Меня не прельщали такие явления, которые эффектны, но непродолжительны. Которых не хватает на всю жизнь. Наверное, я говорю так непонятно, да?

– Почти понятно, – ответила Таня. – Не волнуйся только. Ну что ты вдруг передо мной оправдываться вздумала?

– Я пыталась рассчитать свою жизнь – так будет честно это назвать, – не отвечая сестре, продолжала Мария. – Да, именно. Я всегда знала про себя, что я не авантюрна, не нуждаюсь в добавленном адреналине – и что же это значит?

– И что же? – с интересом переспросила Таня.

– Это значит, что мне вполне можно подойти к своей жизни разумно. Да, рассчитать ее, все в ней рассчитать, и любовные отношения тоже – и что плохого в таком расчете? В конце концов, мои родители прожили счастливо, хотя в фундаменте их общей жизни был такой вот сердечный расчет. Он оправдался в их жизни, и почему же ему не оправдаться в моей? Так я думала.

– А теперь не думаешь?

– Теперь… Да, он всегда оправдывался прежде. Я не была опрометчива в отношениях с мужчинами, и мне было этого достаточно, и эти отношения складывались приятно. Думаю, не только для меня, но и для тех мужчин, с которыми я была.

– Еще бы! – хмыкнула Таня. – Ты же прелестная, Маша. Самое что ни на есть для тебя подходящее слово – прелестная. Прелесть человеческая у тебя в каждом слове, в каждом движении. Вот я в молодости была, как принято говорить, интересная. Нелька – красотка с сексапильной перчинкой, Мэрилин Монро вылитая. А ты – сама прелесть.

– Я уже не в молодости, – напомнила Мария. – Мне сорок три года. Но это неважно. Таня, я только теперь понимаю, как глубоко ошибалась! – с силой произнесла она. – Я ничего не знала о любви, ничего! И сравнивать себя с родителями мне было, конечно, невозможно. То, что я называла сердечным расчетом… Ведь у папы это было следствие горя, у мамы – понимание промысла Божьего. А я… Я просто не имела представления о настоящем счастье, вот и все!

– А теперь, значит, имеешь.

Марии показалось, что Таня вздохнула.

– С Геной – да. Он… У меня замирает сердце, когда я думаю о нем. Правда-правда, Таня! А ведь это очень важно – когда замирает сердце. Со мной просто никогда не было такого, потому я и не знала, как это важно. А теперь я это знаю. Мы уже уехали бы с ним в Париж, но… – Мария смущенно улыбнулась. Смущение сразу же выплеснулось на ее щеки алыми пятнами. – Понимаешь, до сих пор мы просто не могли заниматься ничем осмысленным. Вообще-то мне не составляет труда вести какие-то дела, не смотри, что я кажусь бестолковой, мне часто приходится заниматься делами русских людей, с которыми меня связывает работа и общение, а все это обычно немолодые люди, и я хожу для них в департамент или куда-то еще… Ах, я неровно говорю, Таня! Но неважно. Так вот, мы с Геной давно уже пошли бы в мэрию – или куда надо пойти в Москве? – заключили бы брак и уехали. Но каждое утро я просыпаюсь с таким ощущением счастья, с таким безмерным, и вижу по его лицу, что для него это тоже так, а потом мы… И вот мы уже не можем себе представить, как стали бы заниматься делами, документами, тратить весь день на посторонних людей.

– Что там на посторонних – ты к нам и то дорогу забыла, – заметила Таня.

– Да, я знаю, что виновата перед вами…

– Ничуть не виновата. Волнуемся мы только за тебя, вот и все.

– Но почему?

– Голову ты потому что потеряла, – вздохнула Таня.

– Наконец это произошло! – Мария засмеялась. – И я этому очень рада. Мне так хорошо, Таня! – выдохнула она. – Вот я смотрю сейчас на все это – на этот сад, на этот снег прекрасный и деревья в инее… И мне необыкновенно хорошо, и кажется, что жизнь впереди полна чего-то нового, и дух от этого замирает.

Заснеженный сад за окном тавельцевского дома в самом деле был прекрасен, и Мария действительно им любовалась, даже в том своем состоянии, которое поглощало ее теперь полностью, – в состоянии любви.

– Вы с ним хоть разговариваете? – снова вздохнула Таня. – Кто он вообще, ты знаешь?

– Гена занимается бизнесом.

– Само по себе это ни о чем не говорит. Маша, ведь здесь не Франция. У нас бизнес может быть делом всей жизни, всего ума и темперамента, а может – сплошным криминалом. Или может прикрывать безделье.

– Не думаю, что Гене необходимо прикрывать безделье. Он очень трудолюбив, это у него в крови.

– Ты-то откуда знаешь, что у него в крови?

– Гена из семьи сибирских староверов. А это много значит, я и до встречи с ним об этом слышала. Я в Париже записывала воспоминания одного старовера из семейства купца Бугрова. Он меня наладонному счету научил. – Она вытянула руку, загнула один палец, коснулась фаланги другого. – Староверы ведь даже счетами не пользовались, а до миллиона по своей наладонной системе считали.

– Ну, Бог с ними, с их счетом, а Гена-то твой при чем? – спросила Таня.