Лайонел Шрайвер - Цена нелюбви Страница 23

Харви действительно немного смущал меня, поскольку пытался докопаться до сути. В его кабинете я запиналась и отвлекалась; он возился с документами, намекая, что я понапрасну трачу его время или свои деньги, что одно и то же. Мы не сходились в понимании истины. Он хотел сути. Я же думаю, что добраться до сути можно, только собрав все крохотные недоказательные шутки, произнесенные за ужином: они кажутся бесполезными, пока не собираются в кучу. Может, именно это я и стараюсь сделать здесь, Франклин, ведь, хотя я пыталась найти прямые ответы на вопросы Харви, каждый раз, произнося простые оправдания типа «Конечно, я люблю своего сына», я чувствовала, что лгу и что судья или присяжные разоблачат мою ложь.

Харви было все равно. Он один из тех адвокатов, которые воспринимают закон как игру, и игру не нравственную. Мне говорили, что именно такой и нужен. Харви обожает заявлять, что правота никогда никому не помогала выиграть дело, и у меня даже создалось смутное ощущение, что иметь закон на своей стороне невыгодно.

Конечно, я вовсе не была уверена, что закон на моей стороне, и Харви считал мое отчаяние утомительным. Он приказал мне перестать трястись от ужаса перед репутацией плохой матери, и ему явно было наплевать, действительно ли я была плохой матерью. (Франклин, я была плохой матерью. Я была ужасной матерью. Не знаю, простишь ли ты меня когда-нибудь.) Его аргументация была чисто экономической, и я понимаю, что именно так решаются многие судебные иски. Он посоветовал заплатить родителям до процесса, ибо это намного меньше, чем могут присудить сентиментальные присяжные. И не было никаких гарантий, что нам возместят судебные расходы, даже если мы выиграем дело. Я с трудом сообразила, что в этой стране, где ты «невиновен, пока не докажут твою вину», любой может обвинить меня в чем угодно, и я лишусь сотен тысяч долларов, даже если обвинение окажется необоснованным. Добро пожаловать в Соединенные Штаты Америки, весело сказал он. Хотела бы я услышать, как ты ругаешься. Харви не интересовало мое раздражение. Он находил этот юридический казус забавным. Не его же фирма начиналась с единственного авиабилета со скидкой.

Задним числом я понимаю, что Харви был абсолютно прав, то есть прав насчет денег. И с тех пор я пытаюсь понять, почему же позволила Мэри вытащить меня в суд вопреки совету адвоката.

Наверное, я злилась. Мне казалось, что если я и сделала что-то плохое, то уже была за это наказана. Ни один суд не мог приговорить меня к чему-то худшему, чем эта унылая жизнь в этой убогой квартирке с куриными грудками и капустой, с мигающими галогенными лампочками и тоскливыми визитами в Чатем каждые две недели. Или, пожалуй, еще хуже: к шестнадцати годам жизни с сыном, который, как он утверждал, не хотел видеть меня своей матерью и который почти ежедневно предоставлял мне убедительную причину не хотеть видеть его своим сыном. Тем не менее я должна была убедиться, что, если обвинительный вердикт присяжных не смягчит горе Мэри, более Мягкий приговор никогда не умерит моего ощущения соучастия. Должно быть, в значительной мере я руководствовалась безрассудной надеждой на публичную реабилитацию.

Увы, не публичного оправдания я жаждала на самом деле, и, Может, именно поэтому я сижу здесь ночь за ночью и пытаюсь вспомнить каждую инкриминирующую деталь. Посмотри на эту жалкую особь: зрелая, счастливая в браке женщина почти тридцати семи лет узнает о первой беременности и чуть не падает в обморок от ужаса. Свою реакцию она скрывает от восхищенного мужа веселеньким сарафанчиком. Благословленная чудом Новой жизни, она предпочитает грустить о недоступном бокале вина и венах на ногах. Она прыгает по гостиной под безвкусную поп-музыку, не думая о своем нерожденном ребенке. В то время, когда она всем сердцем должна постигать истинное значение слова наш, она волнуется лишь о том, будет ли ребенок ее. Даже перейдя грань, за которой давно пора усвоить урок, она все еще нервничает из-за фильма, в коем рождение человека почти отождествлено с появлением на свет огромной личинки. И еще она Притворщица, которой невозможно угодить. Она признает, что порхание по земному шару — вовсе не волшебное путешествие, каким она его когда-то представляла, что на самом деле эти легкомысленные странствия стали утомительными и монотонными. Однако, как только ее бродяжничеству начинают угрожать чужие интересы, она восторгается своей прежней, безмятежной жизнью и ах! какими важными проблемами — предоставляют ли до сих пор молодежные гостиницы Йоркшира плиту и холодильник? Самое худшее: еще до того, как ее злополучный сын умудрился выжить в ее негостеприимном чреве, она совершила

то, что ты, Франклин, считал отвратительным. Она капризно передумала, как будто дети — просто костюмчики, которые можно примерить дома, покрутиться перед зеркалом, решить: ах, нет, извините, очень жаль, но он мне просто не подходит — и отнести обратно в магазин.

Я признаю, что нарисованный мною портрет не привлекателен, и, раз уж об этом зашла речь, я не могу вспомнить, когда в последний раз чувствовала себя привлекательной для себя самой или для кого-то другого. За несколько лет до собственной беременности я встретила в баре «Уайт хорс» в Гринвич-Виллидж сокурсницу из колледжа в Грин-Бей. После колледжа мы ни разу не общались, но стоило мне с ней поздороваться, как она, только что родившая первенца, начала изливать на меня свое отчаяние. Рита, с аккуратной фигуркой, широкими плечами и коротко стриженными черными кудряшками, в физическом смысле была привлекательной женщиной. Без всякого поощрения с моей стороны она расписала, как безупречна была ее фигура до беременности, как ежедневный тренинг с отягощением «Наутилус» вознес до небес все ее физические показатели вплоть до соотношения жир / мышцы и насыщения крови кислородом благодаря улучшению сердечной деятельности.

А затем просто ужасная беременность! «Наутилус» пришлось прекратить, и теперь она совершенно не в форме, едва делает один сед, не говоря уж о тройке приличных отжиманий, и придется начинать с нуля! Франклин, эта женщина кипела от злости; она тараторила о своих брюшных мышцах, но ни разу не упомянула ни имени, ни пола, ни возраста своего ребенка, ничего не рассказала об его отце. Я помню, как извинилась и отошла к стойке, а затем выскользнула на улицу, не попрощавшись с Ритой. И самое унизительное: я убежала потому, что она оказалась не просто бесчувственной и самовлюбленной, но точно такой, как я.

Я уже не уверена, сожалела ли о нашем первенце еще до того, как он родился. Мне трудно реконструировать тот период, не омрачая воспоминания непомерным сожалением следующих лет, сожалением, разрывающим временные границы и захлестывающим то время, когда Кевина еще не было и еще не хотелось, чтобы он исчез. Однако меньше всего я хотела бы обелить собственную роль в этой ужасной истории. Я готова ответить за каждую своевольную мысль, за каждый каприз, за каждое проявление эгоизма, но не для того, чтобы всю вину приписать себе, а чтобы признать: это было моей ошибкой, и то было моей Ошибкой, но там, там, вот именно там, по другую сторону от проведенной мною черты, я не виновата.