Жан Фрестье - Гармония Страница 24

Они молча двинулись в обратный путь. После примерно четверти часа ходьбы они увидели блеснувшее между деревьями озеро. Пляж был уже недалеко.

– Ты устал, – задумчиво сказала Гармония.

– Ты не жалеешь себя. Я иногда так за тебя волнуюсь.

– Здесь можно остановиться, – предложил он.

– И даже расстелить твою накидку, и именно потому, что мы устали. Мы бы растаяли друг в друге. Потом поспали бы друг у друга в объятиях. А на остальное наплевать.

– Ты правда хочешь? Значит, я тебе все же немножко нравлюсь?

– Нравишься? Еще бы!

Какими словами можно было бы ответить на эту тревожную страсть? Трава там, где они остановились, была высокой. Они расстелили голубую накидку в дрожащей тени дерева и сделали так, как решили. Она не сняла только своих длинных белых носков. Он знал, что на всю оставшуюся жизнь у него сохранится память о ее хрупком девичьем теле, о ее внезапно обнажившихся ослепительно белых зубах, о словах, застрявших у нее в горле и превратившихся в сдержанные стоны. Потом она уснула, но не так, как утром, когда он велел ей пойти отдохнуть; в ее полуприкрытых глазах какое-то время сохранялось нечто похожее на воспоминание о счастье. Он укрыл ее полой накидки, чтобы она не простудилась. Вальтер не задавался вопросом, каким образом после стольких усилий ей удается держаться наравне с ним, потому что сам он с безумным упрямством, являвшимся побочным продуктом его усталости, решил сдаться лишь в том случае, если перст Божий укажет именно на него. Он решил закурить сигарету, но ему стало противно от табачного дыма, и он загасил ее о траву. Он подумал о седьмом, о девятом, об одиннадцатом, о лежащем на плоском камне парне с перерезанным горлом, о тех двоих, расстрелянных в деревне Б. Нигде нет никакой безопасности. По правде сказать, никто не обязан был давать нам ни жизнь, ни смерть, а самое главное – счастье. Следовательно, нужно все время быть начеку, даже если это и бесполезно, потому что ничего больше не остается и потому что все испокон веков только и занимаются тем, что пытаются уберечь то, что в конечном счете все равно у них отнимут. История мира – это история часовых, история стерегущих, тех, кто стоит за зубцами крепостных стен, бодрствует у постели больного, поддерживает огонь в очаге и порядок в часовне, следит за медленным ростом растений. Вся история – это лишь настороженное внимание, а в результате зубцы оказываются все равно разрушенными, больные умирают, огонь гаснет, часовни превращаются в руины, засуха губит урожаи, и все это повторяется снова и снова, но уже с другими исполнителями.

А потом он подумал о страхах Гармонии, об этих стаях изголодавшихся волков, которые, возможно, бродят где-то поблизости. И ему представилось, как на его глазах разыгрывается сцена. В этой сцене люди говорили на чужом языке, подмигивая друг другу и посмеиваясь. Он видел ее в каком-то ненастоящем сне, где вдруг слышались и слова из его родного языка, такие, например, как "любезная мадемуазель", и он чувствовал, как в грудь ему с силой упирается ствол винтовки. Он видел, как Гармонию прижимают к земле, раздвигая в стороны руки и ноги, и как она яростно мотает головой, тщетно выражая таким образом свое несогласие, а сам он присутствует при всем этом, видит, как берут то, что отныне он считал своим единственным достоянием, и не может ничего сделать. Только что, расстегивая ее халат, он сказал Гармонии: "Понимаешь, в любви хорошо хотя бы одно: всегда имеешь при себе то, чем она удовлетворяется; это и недорого, и дается как бы в довершение ко всему остальному". А оказывается, даже это может быть украдено. Во сне, который, несмотря на все усилия, хватал его одновременно и за волосы, и за ноги, он стал добычей воров. В меньшей степени, чем Гармония, а, впрочем, в меньшей ли? Добычей ведь является и человек, у которого отнимают то, что он любит. Он дергался, ругался, умолял, поминал Бога, этого злого вора, бандита из бандитов, который решает, не давая никаких объяснений, самого изощренного из всех тиранов. "Я понимаю, – размышлял или грезил Вальтер, – почему в его честь жгут свечи и курят благовония, почему его стараются веселить и отвлекают его внимание, принося ему в жертву черных кур и баранов. Он, наверное, страшно скучает, причем постоянно. Вот люди и стараются его развлекать, опасаясь, как бы он не нахмурил брови". Ему показалось – значит, то и в самом деле был сон, – что он находится в одном из тех огромных сооружений, которые строятся во славу высшего существа. Солдаты, одетые в лохмотья, лишившиеся конечностей, исходящие кровью, размашистыми ударами молотков прибивали к стенам поминальные доски, на которых везде была одна и та же надпись: "В память о Гармонии". Они вбивали гвозди все быстрее и все больше суетились. От стука молотков у него уже раскалывалась голова. Кое-кто из работавших, глупо хихикая, стал проявлять какую-то нездоровую, таящую в себе опасность инициативу. На досках, которые они теперь прибивали, было написано: "В память о пипке Гармонии", "В память о прелестной попке Гармонии". Это были взрывоопасные доски, которые нужно было прибивать осторожно, но безумцы не понимали этого и били своими молотками, как глухие, как настоящие сумасшедшие. Вдруг ужасный взрыв сотряс здание. Вальтер вскрикнул и скорчился на земле. И тут же посмотрел налево. Гармония спокойно спала, подобрав ноги, укутанная в свою просторную накидку. Она повернулась во сне набок, и щека ее покоилась на траве. Озеро казалось теперь более темным, солнце было уже не в зените.

Он обнял ее и стал тихо нашептывать ей на ухо. Она спросонья лепетала: "Что? Что такое?" Он целовал ей лицо. Она улыбнулась, не открывая глаз. Отбросив в сторону свою обычную сдержанность, он называл ее своей козочкой, уточкой, водяной курочкой, кошечкой. Перебрал весь зоопарк влюбленных.

– Пора идти. Уже поздно. Нас будут ждать. Понимаешь?

Она открыла наконец глаза, обняла любимого за шею.

– Мне было так хорошо.

– Нам будет хорошо еще не раз, немного погодя. А теперь надо идти.

Она потянулась, села, чтобы надеть трусики. Он помог ей застегнуть халат. Она вздрогнула и закуталась в свою накидку, машинально пробуя пальцами ткань, словно это был отрез, который она только что купила в магазине.

– Очень хорошая материя, – заметила она с рассеянным видом человека, который на вопрос отвечает вопросом, совершенно несвязанным с тем, который задали.

Однако, встав на ноги, она тут же обрела свою обычную невозмутимость. Она сказала просто:

– Боюсь, как бы нас не застукали.

– Кто? – спросил Вальтер. – У нас есть право на наши восемь часов. В кои-то веки. К тому же прибыло подкрепление.

И все же на пляже они немного ускорили шаг, невольно возвращаясь в свой обычный жизненный ритм. Гармония, как могла, поправила прическу. Она шла своей легкой и непринужденной походкой, быть может, чуть веселее и увереннее, чем в предыдущие дни. Вальтеру, ревновавшему ее к самому себе, пришла в голову одна из тех мелких мыслишек, какими он любил травить себе душу: "Когда с ними как следует поработаешь, они становятся совсем другими". Однако ему не пришло бы в голову сформулировать свою мысль по-другому и сказать, например: "Когда их любишь, они выглядят более счастливыми". Тогда ему пришлось бы взглянуть на проблему по-другому и признать, что и сам он тоже немного изменился оттого, что несет теперь в себе, словно сокровище, эту потаенную любовь, о существовании которой раньше и не подозревал. Они прошли сразу на берег, в лагерь. Давид сидел перед палаткой в шезлонге, похоже поджидая их, и как только они показались из-за поворота, замахал им рукой. Потом встал. Он улыбался шире, чем обычно, своей молчаливой вопросительной улыбкой, но почти не видя их, будучи погруженный в свои мысли, наверняка доброжелательные, которые, однако, он не решался высказать.