Александра Йорк - На перепутье Страница 25

— Послушай, Чариз (так он ласково ее называл). Я хотел, чтобы ты знала все эти замечательные вещи со всего мира. Поэтому мы переехали в Америку. Но я… и твоя мама — мы простые люди. Мы знаем только греческие вещи.

Тара настаивала, и в тот день они вместе пропустили ее уроки танцев. Отец долго стоял перед каждым из ее любимцев. Один раз он положил руку ей на голову и притянул к своему большому животу.

— Я не знаю, моя Чариз, хорошее это искусство или нет, но думаю, они прекрасные «друзья», как ты их зовешь.

Затем они попали в зал, где была выставлена старинная мебель, и отсюда она долго не могла его вытащить. В Греции он был плотником и сейчас с головой ушел в созерцание европейской мебели семнадцатого и восемнадцатого веков: инкрустация, позолота, резьба… Он никак не мог от них оторваться. Они проторчали в этом зале до закрытия музея. Но больше отец сюда не приходил. Говорил, что чувствует себя неловко в таких местах. Но иногда утром в четверг, когда она уходила в школу, он подмигивал ей и говорил:

— Поздоровайся и с моими «друзьями».

Сегодня, еще до встречи с отцом, Тара поспешила сюда, чтобы полюбоваться сокровищами детских лет. На мгновение ее охватило чувство вины, но тут же исчезло, вместе с другими «сознательными» мыслями, и не пробуждалось следующие два часа, пока она, не отрываясь, смотрела на тех, ради кого пришла сюда. Как всегда, бесстыдно улыбалась ей Саломея: экзотические краски, плавные, порою рваные мазки, смелая композиция — все вместе гармонично выражало открытую страсть; лежала обнаженная женщина с попугаем, простодушная в своей наготе, причем кисть художника очень тонко подчеркивала ее прекрасную реальность, уязвимую в своей быстротечности; воин, возвращающийся с победой, стоял на носу своего судна, навечно погруженный в слепящий свет, и падающий Икар, великолепный герой, жертва собственной дерзости.

Тара разглядывала греческие и римские скульптуры уже опытными глазами, с нежностью вспоминая себя ребенком, которому было до слез обидно видеть мужчин и женщин без голов или без рук.

Затем она остановилась перед мраморной скульптурой, изображающей людей в полете. Куда и откуда они летели, значения не имело. В них чувствовалась устремленность, но совсем не ощущалось страха. Женщина несла на руках ребенка, прикрыв его шалью. Капюшон на голове у мужчины струился за ним, окружая все три фигуры и завершая отважный человеческий момент смелым абстрактным дизайном. Мужчина смотрит вперед и ведет свою семью туда, где безопасно. Женщина следует за мужчиной…

Привратник в доме Леона колебался. Не то чтобы мистера Скиллмена редко навещали женщины, просто было еще слишком рано — три часа дня. Вполне возможно, что он спит и ему не понравится этот ранний визит. С другой стороны, женщина явно была из высшего общества, к тому же она назвалась его знакомой из Греции и сказала, что хочет устроить мистеру Скиллмену сюрприз. Кроме того, она сунула в руку привратника в белой перчатке пятидолларовую купюру. Он пропустил ее, взяв обещание не звонить.

Через просторный холл Тара направилась к лифту. Даже в своем взволнованном состоянии она заметила отделку в стиле модерн с использованием нержавеющей стали, меди и бронзы. В каком красивом здании живет Леон! Лифтер улыбнулся, заметив ее раскрасневшиеся щеки.

— На улице становится морозно, мэм?

Идя по коридору, Тара сообразила, насколько импульсивно себя вела. Что, если его нет дома? Нет, привратник предупредил бы ее. А если он не один? Она нажала на звонок.

Молчание. Она подождала, затем снова нажала на звонок. Его нет дома! Она сваляла дурака. Тара повернулась, чтобы уйти.

Дверь распахнулась.

В следующее мгновение она уже была в его объятиях, едва успев заметить, что на нем нет ничего, кроме полотенца, что волосы у него взъерошены, а глаза заспанные. А Леон в эту секунду молчаливых объятий пытался стряхнуть сон и осознать реальность ее присутствия.

Затем для обоих перестало существовать все, кроме переплетенных рук, слившихся тел и губ.

Периферийным зрением Тара заметила, как упало на пол ее новое белье…

Он взял ее жадно, но с новой, трепетной нежностью, о существовании которой в мужчине Тара даже не подозревала. Все получилось не так, как ей думалось, но она знала, что получилось правильно. Как будто им было необходимо подтвердить их существование вместе, прежде чем они признают, что существуют по отдельности. Она почувствовала, как скользнули по плечу его губы, когда их тела слились в едином движении. Нет, не бог. Мужчина.

Леон прижал ее руки к полу, и с каждым ускоряющимся движением, не отводя от нее взгляда, он чувствовал, будто впервые за много лет в нем пробуждается вера в будущее — он победил ошибки своего печального прошлого.

Все возможно… все возможно… все…

Пока Леон готовил на кухне еду, Тара, завернутая, как в тогу, в синюю простыню, бродила по его квартире. Антикварная мебель разных исторических периодов была превосходной по подбору и качеству. Сама комната представляла собой архитектурный шедевр.

— Никогда бы не подумала, что художник может жить в пентхаузе на Парк-авеню! — крикнула она ему. — Я думала, вы все живете коммуной где-нибудь в Деревне.

— С этим покончено полвека назад, любовь моя… — донеслось до нее из кухни. — Мне приходится выслушивать много насмешек от творческой братии по поводу того, что я живу в Ист-Сайде. Но я предпочитаю находиться от них подальше и любоваться из собственного окна двумя моими любимыми зданиями.

Тара выглянула в окно. Вид Нью-Йорка уже не казался ей таким впечатляющим, как раньше. Она помнила, что подростком долго не ложилась спать, чтобы посмотреть какой-нибудь старый фильм по телевизору и увидеть, каким был Нью-Йорк до ее рождения. В те годы контур города напоминал ей подпись, сделанную нетерпеливой рукой. Теперь над всем главенствовали огромные монолиты, их грубые, четырехугольные формы напоминали квадратики, нарисованные нетвердой рукой ребенка. Но она поняла, какие здания он имел в виду: Крайслер-билдинг и Эмпайр-Стейт-билдинг.

Тара опустилась на одну из вышитых подушек, разбросанных по полу, и пальцем провела по рисунку персидского ковра. Сразу бросалось в глаза, что в этой тщательно подобранной обстановке не было ни одного предмета искусства. Почему? Стены были увешаны зеркалами и сделанными вручную бра и канделябрами. На различных столиках стояли фарфоровые и бронзовые вазы, но нигде ни картины, ни скульптуры. Ни одной.

Теперь ее мучили два вопроса: почему он плакал в тот первый раз, когда они занимались любовью? И как может художник жить без предметов искусства?