Владимир Короткевич - Чозения Страница 25

Сверху, из голубизны, она смотрела на него удивительными, притихшими глазами. Видела растрепанный чуб, блестящие глаза, улыбающийся белозубый рот.

— Я сама, — она сжалась в его руках, зажмурилась и осторожно дотронулась губами до его рта.

Неповторимое чувство своей беззащитности и одновременно своей власти над ним наполнило ее сердце.

«Большой и смирный зверь. Вроде слона или ручного медведя. Непомерно сильный, только боится собственной силы, жалеет, слушается с одного взгляда, И правильно. Разве я не его собственная?»

Шли по тропинке.

— А кто это, голубой, летает над чозениями?

— Синий соловей… Поцелуй меня.

Она, казалось, не могла напиться солнцем и его близостью.

Чарующе, возвышенно высвистывал лесной каменный дрозд свою последнюю в этом лете песню. Флейтой переливалась в разнотравье китайская черноголовая иволга.

— И все же тайга почти молчит, — сказала она. — Послушал бы ты ее в мае. Сейчас пустеет все. Даже даурские ласточки тянутся к югу.

Маленькая серая птичка порхала перед ними.

— А эта?

— Восточноазиатская совка. Ли-у. Она волшебница. Отманивает охотников от женьшеня.

— Так чего же она нас отманивает? Разве мы идем за женьшенем?

— Хочешь? — вдруг увлеченно сказала она. — Я знаю где. Если хочешь — покажу тебе.

— Хочу, — сказал он.

— Вот это начинаются его родственники. Аралиевые. Элеутерококк. Аралия континентальная. Вон черные ягоды вместе — это акантопанакс скученноцветный. А вон то — заманиха, листья как виноград. Латинское имя у нее красивое. Эхинопанакс элятум накаи.

— Столько знаешь, что страшно целовать тебя, — он поцеловал.

Они шли и развлекались тем, что придумывали друг другу новые профессии.

— Замминистра сельского хозяйства по поголовью черных махаонов.

— Представитель леопардовых интересов в ООН.

— Пожизненный председатель великой лиги суфражисток-антифизиков.

— Синяя борода в космических масштабах. Великий пожиратель женщин.

Северин захохотал.

— Разве это профессия? Это из серии ругательств.

— Ну и получай.

Он шел и любовался ею. Неизвестно по каким признакам находит какие-то травы, склоняется и отделяет их или осторожно выкапывает с корнем. Ищет. Работает.

…Склоняется, напрягаются сильные, стройные ноги, выгибается, как лук, тонкая талия, падают волосы, и она подбирает их тыльной стороной кисти, извечным и все же своим движением. Всегда, всю жизнь смотреть на нее.

И он смотрел, не раз заставляя ее поднимать на него настороженные глаза. Синие, они в такие мгновения темнели.

«Стоишь, — думала она. — И невозможно уйти от тебя, с твоей чистой цельностью и силой. Разве что убежать? Невозможно. Нельзя обидеть тебя за эту твою наивность. А ведь ты из-за нее ничего, ничего не понял. И сейчас не понимаешь, не предчувствуешь. Нельзя так сразу, не отдав всего. Боже мой, весь золотой от этого солнца, весь раскрытый навстречу ему и мне. Как быстро ты открылся! И я сделаю так, что бы ты навсегда остался таким, любимый мой, добрый, хороший».

Они поднимались к нагорью. Ночью здесь, видно, было прохладнее, и потому попадалось больше винно-красной, ржавой, огненной, лиловатой и нежно-золотой листвы. Но теперь жара и духота царили над миром, и веяло из зарослей каким-то пряным, дурманящим, неземным ароматом.

— Лианы пахнут, — сказала она. — Джунгли. Они шли к этим джунглям через поляны, на которых средь белого дня мерцал лунный блеск, голубой, серебряный, таинственный. Это шевелились серебристые султаны мискантуса краснеющего. Безбрежно дышало на полянах лунное море.

Джунгли надвинулись внезапной, почти вечерней тенью от сопок.

Сорокаметровые колонны деревьев, мрак и бурелом, редкие пятна света, буйный, дикий подлесок. Черные, собранные в шар плоды элеутерококка, медная листва винограда, сизоватые, будто запотелые, гроздья его.

Башни деревьев. И на них висят, обвивают, душат, шелушатся, как молодые сосновые ветки, толстые, с бедро взрослого человека, удавы лиан.

Все запутано ими, все перезавито. Змеи, змеи, бесконечные древесные змеи. Поднимаются до вершин, переползают на соседние, свешиваются. И лианная листва мельчает только на самых верхушках лесных богатырей.

Перехватывают свет, сжимают, оплетают. Иногда убивают. Вот стоит сухой бархат. А там сухой кедр. Тянется, тянется к солнцу актинидия с медово-сладкими плодами.

Папоротнички-эпифиты растут в трещинах коры, сочно зеленеют в пятнах света.

На стволах сваленных гигантских кедров растут подушки каких-то странных грибов. Нежнейшие, белые и чуть розовые, ветвистые, как кораллы, и такие же ювелирные на вид.

— Срежь их, — сказала женщина.

— Нельзя.

— Можно. Скоро холода.

— А зачем?

— Будет ужин как у императора. Это рогатики, или китайская лапша. Из-за них погубили больше кедров, чем на строительство городов. В Китае она были чуть ли не на вес золота. И вот из-за границы приходили китайские артели, валили самые толстые деревья — чем старее, тем лучше, — дольше гнить будет, больше лет будет существовать плантация. Когда древесина закисала, подсаживали на нее грибницу вот этих рогатиков, а еще ильмовиков и медвежьего уха. Потом, через год, приходили и собирали урожай.

Будрис осторожно собирал грибы. Прохладные, с дивным запахом грибной сырости, как у боровиков. Гражина разгребала палкой траву, искала что-то.

— Слушай, — тихо сказал он. — Знаешь, что я вспомню, когда мы будем стариками? Через тысячу лет?

— Что?

— Вот это. Тебя в этих джунглях. Змеи лиан. Виноград. Кораллы рогатиков.

— Я знаю. Я тоже.

…Речка сплывала со скалы в глубокую водобойную чашу, свежей струйкой падала на их головы, блистала радужными каплями на горячих от солнца плечах. Они лежали, опершись о край чаши, и, вытянув руки, пытались поймать за уши собаку, которая пристроилась ступенькой ниже, тоже в чаше. Амур лениво огрызался. Ему тоже было хорошо.

Склонялись зеленые, непроходимые стены деревьев, и лианы спускались с них и шелестели побегами над головами людей, словно хотели поймать.

…Потом она повела его в сторону от водопада, в самые дебри лианника.

— Здесь, кажется. Остановка. Снимай рюкзак. И винтовку. Пошли.

Отошла шага на три и остановилась под маньчжурским орехом над густыми зелеными зарослями.

— Ничего не видишь?

— Нет.

— Тогда зажмурь на минуту глаза. И думай про что-нибудь хорошее. Сюда нельзя приходить со злом в сердце.

— Буду думать о тебе.

Он стоял и правда вспоминал ночную избушку, шум деревьев и ее губы.