Екатерина Вильмонт - Путешествие оптимистки, или Все бабы дуры Страница 25

– У меня есть дочка, но я вырастила ее одна. Теперь она сама уже замужем и живет в Тель-Авиве.

– А что же случилось с ее отцом? Простите, что я так спрашиваю, но ведь мы, может статься, будем родственниками.

– Поматросил и бросил, пожалуй, это самое верное определение. :

– Мне не хотелось снова углубляться в эту тему. – Теперь вот Котя зовет меня замуж, а я в растерянности. Я же старая холостячка, привыкла жить одна, без мужика. У меня вообще странно жизнь сложилась – я по сути своей клуша, если б вовремя вышла замуж, была бы хорошей женой, хозяйкой, матерью…

Ну, мать я, может, и неплохая, но иногда мне кажется, что я прожила не свою жизнь…

– Я понимаю, что вы хотите сказать – вы созданы были женой и матерью, а прожили жизнь любовницей, да?

– Да.

– Но может, это лучше? Вас много любили, вам не приходилось никого обманывать, вы могли послать кого угодно к черту, любовник не муж, да? Вы прожили жизнь свободной и так хорошо сохранились. Сколько вам лет, Кира?

– В субботу стукнет сорок семь.

– О, вы еще молодая… А вам правда понравились мои ковры?

– Очень! Поверьте мне! Я никогда раньше таких не видела.

– Хотите, подарю вам один?

– Да, но мне как-то неловко…

– Какая неловкость, о чем вы говорите! Пойдемте в мою мастерскую, и вы сами выберете, тем более, у вас послезавтра день рождения.

– Вера Болеславовна…

– Я же просила!

– Хорошо, Вера, приезжайте к нам на день рождения.

– К вам?

– Ну да, моя дочка родилась со мной в один день.

– Спасибо, деточка, но такие люди, как я, могут только испортить праздник. Особенно Вике. Да и как в субботу добираться? Машины у меня нет… Короче, для всех будет лучше, если я останусь дома.

Мне было страшно жалко эту женщину, но я не стала настаивать.

– Вот, Кира, выбирайте!

Стены в мастерской были сплошь завешаны удивительными коврами. У меня глаза разбежались. Какая красота!

– Кира, а вот здесь еще!

В углу комнаты стоял станок, а рядом были сложены стопкой ковры.

– Давайте расстелем их, чтобы вы могли видеть!

Ковры были большие и маленькие, пестрые, яркие и скромные. Я сразу приметила один небольшой коврик, суровый, но с ярким всплеском в нижнем правом углу.

– Можно вот этот. Вера?

Она рассмеялась.

– Конечно, можно!

– А почему вы смеетесь?

– Потому что это мой любимый, и я загадала – если вы его выберете, то выйдете замуж за Вику и все у вас будет хорошо. Это судьба!

– Вы продаете эти ковры? – поспешила я сменить тему.

– Нет, раньше продавала, давно, очень давно, а теперь только дарю.

– Почему?

– Это долгая история… а впрочем. Вика там что-то завозился… Ладно, я вам расскажу, но предупреждаю, история невеселая. Вы не застали того ужаса, даже Вика мало что помнит… А я, я с шестнадцати лет каждую ночь ждала, что за мной придут. И росла с этим страхом – еще бы, сколько людей исчезало, – и замуж вышла, и детей рожала, и все боялась. И они пришли, не за мной, за мужем… Слава Богу, детей не тронули…

Но это, так сказать, экспозиция, чтобы вы поняли, в какое время все происходило. В шестнадцать лет я пережила и узнала такое, чего врагу не пожелаешь, хотя в этой истории я была только сбоку припека, но я знала, и за это меня могли стереть в порошок. После войны я жила одна, отец погиб на фронте, мама с Викой были в эвакуации на Урале, Вика болел, и мама не могла везти его в Москву, а я рвалась, не сиделось мне там, и вот, всеми правдами и не правдами, мне удалось вернуться домой. Мы жили в коммунальной квартире. Вы хоть представляете, что такое большая коммунальная квартира?

– Да, я до десяти лет жила именно в такой квартире.

– Тогда нам легче будет меня понять. Ну, вернулась я в Москву, туда-сюда, холодно, голодно, но зато я дома!

Народ в коммуналке разный, всякой твари по паре, а в комнате рядом со мной жила старуха корректорша, Ольга Евгеньевна, добрая душа, одинокая, затюканная соседями, жизнью. Мы с нею жили душа в душу. И она же устроила меня работать в газету курьершей. Деньги маленькие, но все же. Комната моя была ближайшей к входной двери. И вот как-то раз слышу – дверь эта среди ночи тихонечко открывается, а я часто тогда по ночам от голода просыпалась. Раз услыхала, другой, третий. Потом стала замечать, что Ольга Евгеньевна по ночам в кухне засиживается. И вот однажды идем мы с нею на работу, я возьми и спроси, не слыхала ли она, как ночью дверь открывается. Смотрю, моя Ольга Евгеньевна бледнеет, за сердце хватается. Я поскорей усадила ее на лавочку – мы как раз по бульвару шли – а она вдруг взмолилась:

«Верочка, детонька, Христом-Богом молю, забудь, ничего ты не слыхала, ничего ты не знаешь, верь мне, ничего плохого я не делаю. Только ты ни одной живой душе про это не говори, а то человека погубить можно».

Я сама в слезы.

«Ольга Евгеньевна, клянусь, никому ни словечка, только скажите, что это, а то мне страшно очень по ночам одной!»

«Деточка, если молчать будешь, ничего страшного не случится, обещаю тебе!»

«Да что ж, говорю, это такое, Ольга Евгеньевна, честное слово, никому не скажу!»

Посмотрела она мне в глаза и говорит:

«Ладно, я знаю, ты девочка из хорошей семьи, родители твои благородные люди были, верю, не предашь ты меня! Понимаешь, сестра моя, Анна Евгеньевна, сослана была из Ленинграда в Сибирь, и совсем ей в той ссылке худо пришлось. Но в один прекрасный день она оттуда сбежала и буквально чудом ко мне в Москву пробралась. Сама понимаешь, жить ей открыто в Москве нельзя, да что там в Москве, почитай что и вообще нигде жить нельзя!»

«Так она у вас живет?»

«Да, уже почти два года».

«И никто в квартире не знает?»

«Да пока Бог миловал!»

«Но как же она живет, что никто ее не видел?»

«Целый день по городу бродит, в метро греется или еще где, домой приходит ночью, а уходит еще затемно, когда все спят. Но хоть спит в тепле и раз в день поест горячего, я же часто ночью с работы возвращаюсь, никто не удивляется, если поздно на кухне вожусь».

«Господи, ужас какой! И что же, ей и податься больше некуда? Ведь в Москве так опасно!»

«Да в Москве-то как раз не так опасно, народу уж больно много, теперь из эвакуации и с фронта люди вернулись, шум, суета, а в суете затеряться легче. У меня на всем свете, кроме Аннушки, никого не осталось. Верушка, детонька, обещай мне, что никому не скажешь.

Ты про это просто Забудь. Так оно лучше. Ты знать ничего не знаешь. Если, не приведи Господь, нас Поймают, ты хоть ни при чем будешь, не хочу лишнего греха на душу брать».

И я молчала, но не только. Я стала помогать этим несчастным женщинам. Теперь, когда я дома бывала, Анна Евгеньевна иногда могла денек дома отлежаться, мы ей ведерко ставили. Между нашими комнатами дверь была заколоченная, так я ее потихоньку открыла, когда в квартире никого не было, могла зайти к ней, принести что-то, унести. Такой конспираторшей стала, что хоть в подполье! Вот она-то меня и научила эти ковры делать, без станка, конечно, на руках. На чердаке старые сундуки с разным тряпьем стояли. Все стоящее соседи давно выгребли, а я натаскала к себе всякого хлама, и мы с нею молча коврики делать стали, я их на толкучке продавала, все какой-то приработок. Так мы и жили два года. А потом я замуж вышла, к мужу переехала.