Маргарет Мадзантини - Не уходи Страница 25

Подъехав, я остановился там, на асфальтовом пятачке, сразу за линией олеандров. Я смотрел на закрытые ворота, на дом, видневшийся позади них. Хорошо была видна шиферная крыша, ослепительно белые стены, фосфоресцирующие сиянием… В дом я не вошел, остался в машине и поеживался от сырости. В какой-то момент я даже задремал, уж не знаю насколько. Малолитражка Эльзы была запаркована под камышовым навесом. Сама Эльза недвижно отдыхала в постели и ведать обо мне не ведала. Я смотрел на предметы, которые мало-помалу высвечивала заря, на пустую веревку для белья, на наши велосипеды, прислоненные к стене.

Сейчас в небе, вместе с первыми сполохами солнца, расходилась густая голубизна. В чистом как стеклышко воздухе все стало видно как на ладони. Если ночь взяла меня под защиту, то свет выставил напоказ. Я вытянул шею, чтобы вписаться в маленький прямоугольник зеркала, и увидел собственное лицо. На нем успела отрасти щетина.

Я вышел из машины, прошелся вдоль изгороди, пробрался через камышовый островок и оказался на пляже. Там — никого, только море. Я дошагал до песчаной полосы и уселся в нескольких шагах от воды, там, где песок еще оставался сухим. Дом был прямо за мной. Выгляни Эльза из окна своей спальни, она увидела бы на пляже далекую точечку моей спины. Но она спала. Возможно, в фазах, близких к пробуждению, она разыскивала для себя другую судьбу и погружалась в нее с такою же уверенностью, с какою ныряла в море, без единого всплеска уходя в воду.

Тело, Анджела, оказывается, может любить то, что ум отвергает? Вот какая мысль одолевала меня, когда я возвращался в город. Как-то раз я из вежливости отведал в одном крестьянском погребе некий особый сыр, хранившийся в земле, — корка у него была покрыта черной плесенью, запах он издавал замогильный, но внутри, к моему великому удивлению, таил вкус сильный и вместе с тем изысканный. Во рту у меня остался привкус колодца, привкус чего-то глубокого, он нес в себе сладкую ностальгию — и одновременно все неприятное, что было в этом сыре, в его пронзительном аромате.

Было шесть часов утра, до начала работы оставалось порядочно времени. Я остановился все у того же бара выпить кофе. Это было то же самое, что вернуться рано поутру в бордель за забытым зонтиком и в сонной тетке в стоптанных шлепанцах, лишенной какой-либо привлекательности, вдруг опознать искусную гетеру, услаждавшую тебя ночью.

Увидев меня, она удивилась. С растерянной улыбкой стояла в проеме двери и даже не приглашала меня войти.

— Какими это судьбами в такую рань?

— Так получилось.

Она взяла меня за руку и втащила в дом.

— Входи.

Надо же, она меня больше не боялась, для этого нужна была всего-навсего тарелка спагетти. Она уже вписала меня в свою мизерную действительность, я теперь составлял компанию обезьяне на плакате и слепому псу. Оконные ставни были распахнуты, в комнату лился утренний свет. Стулья вверх ножками лежали на столе, пол был влажным и местами отсвечивал. Италия уже убрала со стола и вымыла посуду. Она лучилась гордостью, она выполнила эту важную работу, в ее взгляде был тот же блеск, что и на полу. Я — совсем другое дело: я был полон недовольства, я, что называется, потерял стержень.

— Сейчас, я только утюг выключу.

И шагнула к гладильной доске в углу — с нее свисал уголок небесно-голубой тряпки, наверное, это был передник. Италия уже была одета, готовилась уходить, только вот не успела еще подкраситься. Ее неподведенные тушью глаза остановились на мне с нежностью. По небритой моей щетине, по мятому пиджаку она понимала, что в постель я в эту ночь не ложился.

— Хочешь душ принять?

— Лучше не надо.

— А кофе хочешь?

— Я пил, заехал по дороге в бар.

Я ушел в мякоть знакомого уже дивана. Она принялась снимать со стола опрокинутые стулья, расставляла их по местам. Волосы, собранные сзади в коротенький хвостик, выставляли на обозрение выпуклый лоб. Я пробовал найти в памяти тот единственный ее образ, который хотел бы сохранить, — это образ ее сбитого с толку тела, готового безропотно подчиниться. Правда, женщина, стоявшая сейчас передо мной, была очень далека от этого образа. Без косметики кожа у Италии отливала какой-то пыльной белизной, а возле глаз и носа виднелись легкие покраснения. Ростом Италия казалась пониже обычного, на ней теперь были черные матерчатые кеды.

Она уселась прямо передо мной. Наверное, ей было стыдно, я ведь застал ее врасплох, во всей ее домашней повседневности. Она пыталась спрятать багровые ладони. Мне подумалось, что сейчас она куда привлекательнее — и куда опаснее. Возраст ее не прочитывался, так бывает разве что у монахинь, к тому же и дом ее напоминал одну из тех современных церквушек, которые можно встретить в приморских городках, — безо всяких фресок, с гипсовой статуей Иисуса и искусственными цветами, поставленными в вазу без воды.

— Этот дом — он твой?

— Он принадлежал моему дедушке, да только дедушка незадолго до смерти его продал. Я ведь сюда приехала помогать, он перед этим шейку бедра сломал, — вот и осталась. Но скоро уезжать придется.

— Ты сама откуда?

— С Юга, из Чиленто.

Пес прошел через комнату и улегся у ног Италии. Она стала ласкать его голову.

— Ему ночью было совсем плохо, наверное, мышь съел.

Я приблизился к животине, пес охотно дал себя пощупать, опрокинулся на спину, раскинул лапы. Чуть визгнул, когда я надавил пальцем на самое болезненное место.

— Ничего страшного, надо дать ему салолу.

— Ты доктор?

— Хирург.

Ноги Италии были рядом, всего в нескольких сантиметрах. Развел я их не без труда. Стал целовать ее белые-белые, почти голубоватые бедра. Подался головой туда, в пространство между ними… они были холодными, чуть влажными. Италия наклонилась надо мной, я чувствовал, как увлажняется мой затылок от ее дыхания… Я рывком поднялся, головой задел ее лицо, снова уселся на диван. Пристально глядел на свои руки.

— Я женат. Я больше не приду, я вернулся, чтобы сказать тебе об этом…

Голова у нее была наклонена, рукой она держалась за нос: наверное, я ненароком ее стукнул.

— И извиниться.

— Ты только не волнуйся.

— Ты, наверно, думаешь: вот шляется ко мне тип, которому надо непременно наставить рога своей жене.

— Да не волнуйся же ты…

Из носа у нее бежал ручеек крови. Я подошел и взял ее за подбородок.

— Запрокинь голову.

— Перестань волноваться, ну зачем ты так волнуешься?

Лицо ее очень облагораживала улыбка, только улыбка эта сейчас ничего не выражала. За ее безмерным милосердием, по-видимому, скрывалось поражение, крах. Я упорно старался запрокинуть ей голову, я хотел одержать победу, хотел ее одолеть.