Эллина Наумова - Мужчины из женских романов Страница 26

– Да. Сами посудите. Няня – филиппинка. Школа в Англии. Университет там же, специальность – ведение бизнеса. Когда и зачем им читать русские книги? «Война и мир» самостоятельно лет в десять – двенадцать, представляете? А потом времени уже не будет категорически. Что они знают об истории России? О ее современности? Географии, наконец? Если и станут литераторами, то английскими. На этих, Света, не рассчитывай. Здешние мытарства, кроме своих нищих, описывать некому. И вообще ты предлагаешь регресс. Литература уже была хобби аристократов с имениями.

– Вселенная тоже расширяется, а потом сжимается для нового большого взрыва.

– Устарели данные. Отныне только расширяется с все возрастающей скоростью. В итоге все планеты замерзнут. Им тоже в куче теплее.

Загубив надежду на безболезненное решение проблемы гонораров и отказав космосу в циклическом существовании, Павел Вадимович уставился в текст, надо думать, обреченного россиянина. Нинель Николаевна и Света тоже уткнулись в компьютеры. Девушка благополучно дочитала роман Жанны. Долго ли, умеючи. Поразмыслить над ним не успела – рабочий день в кои-то веки незаметно иссяк. Старшие редакторы ушли первыми. Света замешкалась минут на пять. Она не стала ждать переполненного лифта, решила спуститься по лестнице. На площадке курили ее недавние собеседники. Она активно, он пассивно – веяние времени. Не отступить и не навострить горящие уши был в состоянии лишь неодушевленный предмет.

– Что творится с нашей юной сменой? – задумчиво процедила сквозь дымок Нинель Николаевна.

– Ничего особенного. Самотек затянул. Поначалу всем чудится: вот-вот нарвешься на гения, откроешь великое имя, – быстро ответил Павел Вадимович.

– Ты был столь наивен? Хотя да, в вашем журнале журналов только гениев и искали. А мне не чудилось.

– Нина, Нина, стойкая реалистка. По-моему, девочка пылко разыскивает уникального автора. Или что-то похожее на Франсуазу Саган. Кто знает, что нынешние филологи считают драгоценным камнем в породе. Мечтает собственноручно огранить, отшлифовать, оправить и выгодно продать. Не догадывается, что «выгодно продать» – отдельная профессия. Когда догадается, все сразу пройдет.

Они, по обыкновению, рассмеялись, но звучал смех непривычно горько.

Света зарделась и предпочла душегубку лифта удобному спуску. В голове играли в догонялки слова «всем чудится» и «мне не чудилось». Она каким-то немыслимым образом знала все, что за ними скрывалось всеми людьми и каждым человеком, но никогда не смогла бы даже приблизительно это выразить. Подумала: «Не такое ли всеохватное состояние называют просветлением? Боже, если это оно, то не стоит рьяно практиковать аскезу и годами медитировать. Ничего же особенного». Пустота, в которой все равнозначно, царила в ней секунду. Из этого безликого бесконечного множества что-то должно было выделиться, разрастись и пересилить остальное. И оно не замедлило – чувство крайней униженности. Старшие редакторы знали все про ее поиски. Откуда? Судя по тону, они то ли жалели ее, убогую, то ли высмеивали, глупую. С какой стати? У них-то по паре серий есть. Адское ощущение, будто Нинель Николаевна и Павел Вадимович подсмотрели ее сокровенное, подслушали тайное и посплетничали об этом не с ней, было невыносимо. И самое страшное, люди не дали ей повода возмутиться. Они не подсматривали, не подслушивали и не сплетничали, но непостижимо для Светиного ума видели, слышали и делились впечатлениями. О том, что они вдвое старше, занимаются той же работой и опередили ее во всем на двадцать пять лет, Света не подумала.

«Что нынешние филологи считают драгоценным камнем в породе»! Да то же, что и вы, давешние! Но мир на глазах рушится, чтобы воссоздаться из хаоса заново, человечество не соображает, как приспособиться, а в такую пору откровения даются не литераторам. Но они фиксируют сегодняшнюю личность на память для других, будущих человеков. И что такого, если я очень, очень, очень хочу участвовать в выборе лучших портретов, – оправдывала свое существование девушка. – А вам плевать на все, ретрограды замшелые. В пору расцвета журнала журналов, в огромном ГУЛАГе только и чувствовали. А на воле погрязли в рутине, горизонт утратили, измельчали. И еще смеете пренебрежительно отзываться обо мне…» Нинель Николаевну и Павла Вадимовича позабавила бы эта трактовка их болтовни на лестнице. Но Света, незаметно ретировавшись, отвечала им про себя часа два, когда они уже и забыли, о чем трепались. Вот если бы люди говорили все сразу, вслух, искренно и тактично, насколько интереснее им было бы друг с другом. Но у всех самомнения, самолюбия… Лучше думать и молчать. Только одиноко надумавшись и намолчавшись, можно вытворить черт знает что… И это – жизнь?

7

И это жизнь, и многое другое тоже. Она таким прибоем накатила, столько тины и всякой мелкой гадости в душе оставила, что недели четыре Свете было не до поиска «своих» авторов. Ей все были чужими. Что делать, повадилась философствовать на тему бытия, окунайся в быт. Иначе и разницы между ними не узнаешь. А узнав, не воскликнешь: «Ну и на фиг мне это нужно было?»

В издательстве Нинель Николаевна и Павел Вадимович стали едва ли не предупредительными, вероятно не желая забивать гвозди в гроб ее мечты об открытии новой Франсуазы. Так Свете казалось. Она даже обижаться на них перестала. На самом деле тогда в курилке старшие редакторы безответственно прикалывались. Юмор состоял как раз в том, что опытные циники были не в состоянии поверить, будто молодому филологу в третьем тысячелетии нашей эры интересно копаться в любительских, преимущественно дамских романах. И, горько отсмеявшись, они живо поспорили, что через месяц или через два девушка возненавидит самотек и уволится.

Света добросовестно отвечала на звонки и возилась в электронной почте. Рукописи попадались сплошь унылые. Научный факт – в процессе творчества сочинитель облегчает свою хроническую депрессию. Но всему есть предел: какие-то стадии нужно лечить не компьютерной клавиатурой, а внутримышечными или даже внутривенными инъекциями. Это еще можно было навесить на резиновую совесть российских государственных чиновников – довели людей до неспособности улыбаться даже в вымышленной действительности. Но как быть с недалекостью беллетристок? Создавалось дикое впечатление, что любовные романы тайно пишут монашки, которые никогда не приближались к объекту вожделения ближе чем на километр и ничегошеньки о нем не знают. Они вообще не определились, плоть и кровь он или мираж, наделенный точной, но сильно уменьшенной копией безбрежной и обалденно прекрасной души героини.