Джудит Крэнц - Пока мы не встретимся вновь Страница 27

— Это вы ничего не понимаете, моя бедная тетя. Я уже не та девочка, которая уехала из дома прошлым августом. Вы же знаете, я писала домой каждую неделю, однако опускала самое важное.

— Полагаешь, родителей сейчас волнует, что у тебя был любовник? Думаешь, это самое важное? Если с этим покончено — превосходно, — сердито бросила баронесса, — и забудь об этом навсегда. Тебя всегда так оберегали, что я не удивилась, когда кто-то решил воспользоваться этим подарком. И как это ты ухитрилась познакомиться с мужчиной? Никто из нас так и не догадался. Однако не будь дурой, не ломай своего будущего.

— А вдруг я уверена, что мое будущее здесь? — спросила Ева.

— Здесь? В этой грязной, убогой комнатушке? С этими жалкими, грубыми и вульгарными людьми? В этом сарае? Это невозможно! Я этого не допущу.

Пока баронесса говорила, дверь в гримерную опять отворилась без стука, и в комнату, лая по-собачьи, на четвереньках вбежала статистка. Ее голые груди свободно болтались из стороны в сторону. Она с интересом принялась обнюхивать ноги баронессы, словно пес, собирающийся задрать лапу. Ева, не выдержав, вскочила.

— Хватит, Мортон! На этот раз ты зашел слишком далеко! — завопила она. — Немедленно убери отсюда это безобразие! Мортон, ты меня слышишь?

В комнату робко просунулась голова самого знаменитого иллюзиониста и гипнотизера Франции.

— Я думал, ты одна, любовь моя. Тысяча извинений, мадам. Пойдем, Алиса. Вот хорошая собачка. Пойдем, пойдем, не будем беспокоить прекрасных дам.

— Простите, тетя. Мортон — гений, но время от времени ведет себя как ребенок. Он не хотел никого обидеть.

Глаза Мари-Франс расширились от ужаса.

— Ева, я не могу оставить тебя в этом… среди всей этой мерзости. Ты должна уехать домой вместе со мной.

— Дорогая тетя, вы «не можете оставить меня здесь», вы «этого не допустите»… Да за кого вы меня принимаете? Я не та маленькая девочка, которой вы когда-то командовали. Здесь это у вас не получится. Неужели вы серьезно полагаете, что я когда-нибудь вернусь в Дижон, появлюсь в кругу девушек на выданье и стану ждать, что какой-нибудь достойный горожанин придет в наш дом и окажет мне честь, женившись на мне? После того, как я пела на сцене «Олимпии» и познала вкус славы? Неужели вы думаете, что после этого меня удовлетворит жизнь, которую ведет моя мать?

— «Слава», говоришь ты? Это все пустое тщеславие — выспреннее, низкое и презренное! Вот что такое твоя «слава», — вспылила баронесса. — Через десять лет ты поймешь, что из-за глупого каприза лишила себя самого главного в жизни, но что поделаешь, сейчас твоему разумению доступны лишь дешевые аплодисменты и жизнь в сточной канаве.

Ева медленно выпрямилась, и лицо ее исказилось от холодной ярости.

— Прошу вас не говорить о моих друзьях в таких выражениях. Наверное, вам лучше уйти, тетя. Вам не подобает заниматься не своим делом.

Баронесса де Куртизо поднялась и пошла к двери.

— Если ты послушаешься голоса разума и передумаешь, Ева, то уедешь домой сегодня или завтра. Потом будет слишком поздно. Теперь мне нужно решить, что сказать твоей бедной матери.

— Скажите правду. Скажите, что я счастлива. И попросите родителей приехать в Париж и посмотреть на все своими глазами. Мне нечего стыдиться.

— Ты еще испорченнее, чем тот глупец, который привез тебя сюда, — сказала баронесса и не оглядываясь вышла из гримерной.

Следующим утром Ева пришла в кабинет Жака Шарля.

— Патрон, два месяца назад, в марте, вы сказали мне, что при желании я могла бы стать настоящей звездой, — начала она. — И дали мне два дня на размышления.

— Помню, — неохотно отозвался Жак Шарль, — и удивлен, что ты все же пришла ко мне.

— Раньше я не была к этому готова. Более честно я не могла бы этого объяснить. Однако если вы и сейчас все еще заинтересованы во мне…

— Ну…

— Я хочу стать настоящей звездой! Я готова работать сколько угодно, хоть двадцать четыре часа в сутки, пусть пройдут месяцы, годы, это не имеет значения, но только дайте мне шанс.

Ева замолчала и опустила глаза. Ее трясло от возбуждения. Она рождена для сцены, однако не воспользовалась возможностью стать настоящей актрисой, потому что в тот момент еще любила Алена и не хотела ломать их жизнь. Но после того, как он оставил ее, Ева почувствовала себя раздавленной его жестокими словами, пощечинами, ненавистью.

Она не сумела использовать удачу: увидев, как мало у нее честолюбия, режиссер потерял к ней интерес. С той минуты, как в ее гримерной появилась тетка, Ева поняла, как много значит для нее сцена, поняла, что не представляет себе жизни вне театра и не может думать ни о чем, кроме далекого, блестящего и бесконечно привлекательного будущего, которое однажды обрисовал ей Жак Шарль. Она полностью принадлежит мюзик-холлу, и мюзик-холл должен принадлежать ей!

Однако импресарио молчал. Ева подняла глаза. Жак Шарль по-прежнему сидел за столом и что-то сосредоточенно писал. Неужели он ее увольняет? Наконец Жак Шарль закончил писать, отложил ручку и протянул Еве лист бумаги.

— Вот расписание занятий, — сказал он. — Ты уже опаздываешь на первое, так что поторопись!

Стояла весна: мягкие ветры, нежные облака, тихие дожди — последняя беззаботная весна эдвардианской эпохи. Слишком занятой Еве было не до погоды. Прибегая в театр после уроков акробатики, танцев и Драматического искусства, она едва успевала наложить грим перед выходом на сцену. У нее уже не хватало времени на чтение газет, болтовню и шутки за кулисами и приятельские обеды в кафе. Она перехватывала что попало и когда придется, почти не тратя на это времени. После окончания представления Ева отправлялась домой, в свою маленькую меблированную квартирку, и в изнеможении ложилась спать.

Пока кайзер Вильгельм II двадцать дней в июле наслаждался приятным морским путешествием на борту своей яхты «Гогенцоллерн», Ева, как и все остальные, занималась собственными проблемами. Бомба замедленного действия, почти месяц отсчитывавшая время в Белграде и Вене, взорвалась 28 июля 1914 года — в этот день Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Всю следующую неделю дипломаты и военные стратеги великих европейских держав как безумные спорили друг с другом, запутавшись в паутине взаимной лжи. Они были высокомерны, самонадеянны, безрассудны, некомпетентны и двуличны. Они имели неполную информацию и противоположные интересы. Их безответственная болтовня и фатальные ошибки привели к мировой войне, нужной лишь кучке оголтелых националистов, хотя ее можно было избежать. 4 августа 1914 года сэр Эдвард Грей, министр иностранных дел Великобритании, произнес фразу, которая вошла в историю: «Свет гаснет во всей Европе, и нам уже не увидеть, как он загорится вновь».