Француаза Бурден - Искушение страстью Страница 28

– Кто такая Магали?

Как и ожидала Клара, он вдруг вздрогнул, покраснел и опустил глаза.

Сидя у себя в кабинете, обхватив голову руками, Шарль перечитывал протоколы, без устали перелистывая разложенные перед ним документы. Он взялся за это дело, потому что хотел заставить замолчать злые языки, которые говорили, будто он обогащается за счет евреев и занимается только финансовыми исками; через две недели Шарль собирался выступить в суде присяжных, чего давно не делал. Он защищал женщину: ее обвиняли в убийстве, и ей грозила смертная казнь, однако он был уверен, что она невиновна. Сложный случай, общественное мнение гудело несколько месяцев, и Шарль собирался поставить на карту все.

Вздохнув, он устало отодвинул папку. Он все знал наизусть: больше нет необходимости перечитывать. Помимо аргументов, надо было найти нужную интонацию, чтобы для жюри это прозвучало убедительно. До войны он обожал длинные речи, их можно было декламировать, как выразительный монолог. В начале карьеры он уже выигрывал процессы с обескураживающей противников легкостью. Однако после возвращения из Германии он посвятил себя преследованию военных преступников, а также реабилитации жертв и возвращению ценностей. В большинстве случаев он выигрывал: было так легко обвинить власти в том, что творилось в тот жуткий период. Казалось даже, что французская администрация удовлетворяла иски, чтобы заставить его замолчать. Конечно, он занимался еврейским вопросом в память о Юдифи, о ее несчастных родителях (на них донес сосед, позарившись на жалкие доходы от их торговли): они были обобраны, высланы и погибли. Он охотно согласился бы защищать скромные семьи, но получалось так, что к нему обращались только богатые. Эти победы принесли Шарлю постоянную клиентуру среди банкиров, промышленников и политиков, обращавшихся теперь только к нему. Все его предки были французы, и ни один суд не мог заподозрить Шарля в пристрастности к евреям, хотя на самом деле еврейский вопрос касался его лично.

Гонорары, выплачиваемые по мере возвращения ценностей, принесли ему богатство. Полгода назад Шарль выиграл дело видного коллекционера, и благодарный истец отослал ему чек на баснословную сумму. Этот случай вызвал у коллег всепонимающие ехидные улыбки. Но Шарль не хотел, чтобы его обвиняли в корыстолюбии (это было бы слишком несправедливо), и не хотел оказаться в категории адвокатов-дельцов. Он блестяще проявил себя в гражданских процессах и теперь желал добиться успеха в уголовных.

«Я получу оправдательный приговор для этой несчастной или буду дискредитирован…»

Он тут же рассердился на себя за эту мысль. Взявшись защищать эту женщину, он рисковал всего лишь репутацией, а она – жизнью. Его могут счесть некомпетентным, но ее-то могут отправить на гильотину.

Машинально достав из кармана зажигалку, он внимательно рассматривал ее. Это был подарок Юдифи на его тридцатилетие, сделанный за несколько дней до объявления войны. Это было безумство: войдя в ювелирный магазин на Вандомской площади, она выбрала зажигалку, не глядя на цену, и попросила выгравировать инициалы мужа. Она не имела привычки много тратить, даже то, что Шарль давал ей на личные расходы, казалось ей чрезмерным, но, не моргнув глазом, она заплатила запредельную цену за зажигалку, пообещав себе сэкономить на чем-нибудь другом. Когда она рассказала об этом Шарлю, он долго смеялся, чтобы скрыть свое умиление.

Эту зажигалку он предусмотрительно не взял с собой на фронт. И несколько лет спустя нашел на ночном столике в квартире близ Пантеона. Смехотворная реликвия. Несмотря на арест Юдифи, в квартире ничего не раскидали, не украли и не конфисковали: все было записано на имя Шарля Морвана, судебного адвоката и военнопленного.

Пытаясь отогнать воспоминания, он подошел к окну, резко оттолкнув кресло. На главной аллее Одетта и Ферреоль энергично складывали вещи в багажник «Бугатти». Ален уже, должно быть, отвез кузенов на Авиньонский вокзал. Здесь, как и в любом другом месте, призрак Юдифи не отступал от Шарля, и он не был уверен, что хочет с ним расстаться. Но ведь в этих стенах она написала такие слова:

Я боюсь его с каждым днем все больше, я очень хорошо знаю, чего он хочет, я это вижу… Приближается катастрофа, и я не знаю, как ее избежать. Я не могу укрыться за Бет: это значит и ее подвергнуть опасности.

Страх – постыдное, унизительное чувство. Когда я представляю опасности, которым подвергаешься ты, я чувствую себя жалкой. Когда-нибудь, Шарль, мы расскажем друг другу о наших страхах, и, может быть, посмеемся над ними. Как мне хочется, чтобы ты был здесь.

Но он вернулся слишком поздно, опоздал на много лет и не сумел уберечь жену и дочь от войны.

Солнце зашло, порозовевшее небо становилось лиловым, и уже скоро должно было совсем стемнеть. Замолкнут насекомые, и им на смену придут ночные птицы.

Закрыв двери дома, Ален немного задержался на крыльце. Наконец-то вся семья уехала, и можно снова начать нормальную жизнь. Он не скучал ни по кому, кроме Клары, Винсена, к которому испытывал настоящую привязанность, и Мари, забавлявшей его своими бунтарскими выходками. Пройдя мимо припаркованного в аллее «Пежо-203», он подошел к старому велосипеду, оставленному Винсеном или Даниэлем около тутового дерева после прогулки. Эти двое были примерными учениками и хорошими сыновьями – истинными Морванами!

Коротким путем, позволявшим сократить дорогу через Альпины, Ален мог пройти даже ночью. Он уже три года ездил по этой дороге и не заблудился бы даже с закрытыми глазами. Из долины Антреконк были видны возвышающиеся на отроге горы руины крепости Боде-Прованс; завтра утром он сможет, наконец, полюбоваться этим видом.

Отпустив педали, он съехал с горы и остановился возле мельницы. Увидев в окнах свет, он невольно улыбнулся, подгоняемый нетерпением. Бесшумно положив велосипед на траву, он подошел к входной двери; она никогда не запиралась и вела прямо в большую круглую комнату. С июня здесь ничего не изменилось – разве что появилось несколько новых картин на мольбертах. Тот же запах благовоний и скипидара, тот же творческий беспорядок, тот же шерстяной шотландский плед на низком диване и огромный засохший букет в алебастровой вазе.

Сначала Ален взглянул на картины; некоторые из них были не закончены. Одна особенно привлекла его внимание, он чуть не протянул руку, чтобы коснуться ее, и тут за спиной раздался дружелюбный голос.

– Итак, они уже уехали?

Ален нервно обернулся, застигнутый врасплох.

– Она мне очень нравится, – он вяло махнул рукой в сторону картины.

– В самом деле? Но я никак не могу закончить грозовое небо… – ответил его собеседник, стоя на ступеньках винтовой лестницы.