На букву "М" - Елена Лабрус Страница 28

Но как раз в этом месте я врезался лбом в торец открытой двери, поэтому Бог, боюсь, не услышал мою молитву. Он, если и обернулся, то только на глухой звук удара, покачал головой: Идиот! — и вновь уткнулся в свою чёрную-пречёрную книжечку, в которую он всё про нас записывает.

Я кое-как доковылял до своей комнаты, завалился на кровать и, приложив телефон холодным стеклом к шишке, подумал, что не зря получил в лоб. Всё то время, когда мне говорили об одной девушке, я представлял другую. Мою Цапельку. Но не она вдохнула жизнь в книгу, в историю, в меня. Не она электрическим импульсом ударяла в какой-то отдел мозга, что генерировал творческие потоки. Но её я никак не мог выбросить из головы.

— Где этот чёртов диктофон? — шарил я рукой по кровати, мучаясь её образами как родами. Они требовали выхода, рвались на бумагу, толкались. Нащупав купленное Герасимом устройство, я нажал «пуск».

«Он готов был руку себе отгрызть за возможность прикоснуться к ней. Он, бессмертный демон — Отчевы кальсоны! — бессилен перед земной женщиной. Перед её пьянящей соблазнительностью, что сводит с ума. Перед загадочной привлекательностью её лица, ошеломляющей, поразительной притягательностью её тела, божественной сексуальностью, что излучает она как сияние. У него подкашивались колени, когда шутник-ветер подхватывал прядь её тёмных волос и бросал в лицо. И она оборачивалась, чтобы двумя пальцами снять её с губ и заправить за ухо. От этого простого незамысловатого движения, когда она поднимала руку и браслеты на тонком запястье издавали тихий мелодичный звук, ударяясь друг о друга, жемчужная серьга покачивалась, задетая волосами, и её изящная шея выгибалась назад, откидывая волосы, он терял разум. И едва мог справиться с горячим маревом безумного желания, тягучего морока, в котором подхватывал эту шею в её дерзком изгибе и целовал, целовал, целовал… Скользил вверх по медовой коже к нежным коралловым губам. И снова целовал до изнеможения, не давая ей опомниться. Истерзанные его страстью губы он оставлял лишь затем, чтобы слабым от вожделения голосом она могла прошептать его имя. Бесс. О, Бесс!»

Я так и заснул. С диктофоном в руках. И проснулся от того, что скреблись в дверь.

— Леонид Юрьевич, пора капли…

— Сейчас, — крикнул я через дверь. Но эта неугомонная женщина все равно вошла.

— Помогу?

— Я сам, — упрямо помотал головой. — И под дверью не стой.

— А то я так не слышу, — хмыкнула Зина и не вышла. Не дожидаясь пока я сяду, сунула мне в руку пузырёк с каплями. Надеюсь, хоть уши заткнула.

Это воистину походило на зверскую экзекуторскую пытку. Словно приходилось заливать в глаза расплавленный свинец. В комнате с плотно задёрнутыми шторами, чтобы ни один жалкий луч света не ранил мои оголённые, воспалённые, будто освежёванные, гляделки, я выл, скулил, орал благим матом, и ужом извивался в агонии боли, что доставляло мне это изуверское лекарство. И хуже всего, что ведь оно всё равно вытекало со слезами. Но свою злую работу все же делало — три раза в день заставляло меня страдать. Это помимо тех уколов, из-за которых я теперь точно знал зачем мне жопа. И ещё пригоршни таблеток, что я глотал с чувством презрения к их мерзкому лекарственному привкусу.

— Зина, уйди, — рычал я, суча ногами и корчась моллюском, залитым лимонным соком.

— Зина не уйдёт, — по-матерински гладила она меня по руке. — Терпи, касатик. Терпи, миленький. Зина тебе ванну уж набрала. Посижу тут с тобой покуда отмучаешься. А потом и провожу. До ванной-то.

Я колотил рукой по простыням, но она словно не слышала, причитала своё:

— А там наша Софьюшка уже приехала. Вещи в своей комнате разбирает. Говорит, вдруг вы в ночь работать будете, вот на последнем автобусе и примчалась.

— Софья? — словно обезболили меня, и я завис с недогруженной картинкой, не зная, как, не умея представить её, не видя. — Приехала?

— Смешная она, — хмыкнула Зина. — Варенье тебе привезла черничное.

— Варенье? Мне?! — поднялся я на локтях и вдруг резко полюбил варенье.

Глава 33. ВП

— Я говорю: да разве ж у нас черники-то нет? — вручила мне Зина шарф. — А она улыбается: это, говорит, не такая черника-то, что в лесу растёт. А какая-то «форте». Похожа на паслён. Специальная для глаз. Говорит, бабушка у неё такую выращивает. Та к осени спеет и сладкой становится. Вот тогда-то с неё варенье и варят.

Наплевав на ванну, рискуя обвариться, я остервенело тёрся жёсткой мочалкой в душе. Давясь пастой, чистил зубы. И кое-как попытался пригладить бороду, что уже кучерявилась как та мочалка. Но против этого я был бессилен. Совсем одичал тут один.

Наощупь выбрал из шкафа тонкий пуловер, спортивные штаны. Домашний вечер всё же. Никакого официоза. И попытался не красться по коридору, а как нормальный человек пройти.

Но инстинкты были сильнее. Сделав пару шагов, я вытянул руки вперёд. Хотя бы нашёл в себе силы шагать, а не мелко по-стариковски семенить. Шёл на её голос, звучащий из кухни. И пытался его описать.

Усмехнулся. Голос как Теремок.

«Он ни низок, ни высок. Он ни близок, ни далёк. Он ни узок, ни широк», — бросил я попытки описать неописуемое. Хотя писатель во мне и возмутился. Нет, писатель, конечно, сказал бы так: низкий бархатный с хрипотцой. Для красоты картинки. И безбожно соврал бы. Он не такой, её голос. Совсем. Не такой, словно у неё ангина. Не хрип застарелой курильщицы. Не сип охрипшего павлина. Без напористой цыганской яркости. Он мягкий. Тихий. Воркующий. И звучит как «бу-бу-бу», но не ворчливое такое «бу-бу-бу», а ласково журящее. Вот попробуйте как-то иначе, например, визгливо пропищать «бу-бу-бу». Я честно попробовал. Рассмеялся. И так с улыбкой на лице и обнял косяк кухонного проема.

— Привет, Бу-бу-бу!

— Привет, писатель, — улыбнулась она так, чтобы я услышал.

— Чайку, Леонид Юрич? — тут же предложила Зина. — С вареньицем. Черничным.

— Обязательно, — каким-то непостижимым образом подскочило у меня настроение как давление. Вот только от косяка оторваться я так и не рискнул.

— Я помогу.

Писатель во мне вздрогнул от прикосновения её холодной руки. И застрочил, застучал, зачастил словами как жеребец копытами. Так много всего хотел он сказать, что я аж резко взмок от его усердия, когда она просунула свою ладонь в мою. Не робко и неуверенно, как чужая. Не смело и грубовато, как Зина. А