Любовь как вредное пристрастие (СИ) - "Awelina" Страница 28

— На любовь и похожи.

— Боже, ты каждую пятницу таскался ко мне. И теперь сотня человек об этом знает, включая и твою семью. Почему? Только из-за любви?

— Я таскался, потому что ты мне нужна!

— В этом деле сойдет любая женщина. Все дело в привычке. Я приучилась и привыкла любить тебя. Оторвать от сердца это — смерти подобно. А ты привык любить меня. Это как наркомания, как алкоголизм, понимаешь? Вредное пристрастие. Оно убивает человека, но тот не в силах отказаться, эмоции слишком сильные, физиология уже выстроена вокруг этой привычки. Убери ее — и все рушится, наступает похмелье, ломка, жизнь трещит по швам.

Я хватал ртом воздух, глаза лезли на лоб, слова тихо сдохли от шока. Что за ахинею она несет? Наша любовь как вредная привычка? Она вообще в себе?

— Нам обоим надо признаться перед друг другом и самим себе: на самом деле ничего нет. Мы всегда были разные, не подходили и не подходим друг другу. Нас соединила страсть, но вот беда — она быстро остывает. И остыла. Осталась привычка. От вредных привычек надо избавляться, Егор.

— Что?

Кажется, меня уже трясло. Или, может, на улице резко похолодало. Где-нибудь до отметок, привычных для Северного полюса. Сердце заныло, а потом заколотилось, разгоняя ставшую колкой кровь.

— Это точка. Конец. Давай разойдемся и вернем себе разум и контроль над жизнью. Так будет лучше.

Ее глаза… Никогда не видел такого выражения в них. Глубокие и пустые. Несчастные и абсолютно безжалостные. И сухие. Она долго готовилась, чтобы осыпать меня вот этими самыми словами, как пощечинами.

— Нелли! Ты что несешь? — Мой голос не громче шепота.

Глухой удар. Еще удар. Еще. Ощущение, что я валяюсь разбитым на канвасе, а гребаный боженька в небесах как долбанутый рефери ведет отчет секунд. Одна, вторая, третья…

— Ты слышал меня. Это конец. Прими это. И отпусти уже и меня, и самого себя. Пожалуйста. — Показалось, что у нее на миг перехватило горло. Но Нелли быстро совладала с собой. — Ты же видишь, что мы превращаем жизнь друг друга в муку. Счастье возможно, если нас больше ничто не будет связывать.

Я упрямо покачал головой. Мог сопротивляться, материться, но мир уже плыл, деформировался и выцветал.

Шагнув ко мне, примороженному к месту, Элеонора Вишневецкая запечатлела на щеке быстрый поцелуй, провела по лбу, убирая пряди волос. Едва чувствовал ее прикосновения, словно умер.

— Прощай, Егор, — прошептала она и ушла. Оставила меня одного.

…Семь, восемь, девять, десять. Нокдаун.

Сколько я там проторчал, опираясь на решетку, согнувшись, пытаясь не то отдышаться, не то обрести опору под ногами, но то охватить разумом все то, что только что случилось? Фразы, действия, эмоции кружили в голове оголтелыми чайками, орущими так, что звенело в ушах. Они никак не укладывались в какой-то порядок и не желали усваиваться.

Эта гребная реальность — не моя реальность. Я не желаю быть там, где любимая женщина называет вашу любовь вредной привычкой и как заправский нарколог советует полную чистку организма и долгий курс реабилитации.

В какой-то миг свято уверовал: я мертв. Я умер, это печально, но как же хорошо это будет для всех: для Нелли (которая просила отпустить ее), для родителей (ах, сын — сплошное разочарования, ни внуков от него, ни помощи в семейном бизнесе), для друзей (Доронин, это всего лишь развод, прекрати париться) да и для меня самого.

Эта мысль встряхнула. Я выпрямился, поправил одежду, пригладил волосы. Оглянулся — все тихо и мертво, и только где-то справа, в глубине рощицы, сияет огнями ресторан, оттуда доносится бодрый голос диджея.

Праздник начался, шоу маст го он и все такое. Присоединяться к веселью не намерен. У мертвецов свое веселье.

Минут через пять уже был в зале. Кивая, как болванчик, знакомым, сияя улыбкой, стянул с одного из столов две бутылки, сопровождаемый округлившимися от изумления глазами, и отправился восвояси.

Все рухнуло, но мне нет никакого дела, я ведь мертв. За это непременно стоит выпить!

А дальше завертелось каруселью, и временами центробежная сила была так велика, что сознание отключалось и наступала милосердная тьма. Кажется, я добрался до центра на такси, где-то еще пил, куражился, как будто кому-то все-таки набил морду (судя по сбитым костяшкам, которые после обнаружил), просыпался с раскалывающейся головой у Пашки, приходил в себя, стоя под ледяным душем, потом куда-то шел, что-то снова пил, на кого-то самозабвенно орал.

Я находил себя то в такси, то на какой-то загородной дороге, то возле дома Нелли, то страдающего похмельем в квартире Пашки, то в дорогих барах, то в каких-то вонючих забегаловках. На сотовый постоянно звонили и писали, заставляя меня материться и вскипать, и в итоге я где-то успешно потерял его.

Сколько дней прошло? А может, часов? Легче не становилось ни капли. Но я же мертв. Поскольку такое состояние перманентно, то ждать облегчения абсурдно.

В какой-то момент в промежутке между ощущениями «будь проклято похмелье» и «в забытьи после выпитого» до меня дозвонилась Марго. Вызов был неожиданным еще и потому, что мобильный внезапно нашелся: вибрация ужалила зад, значит, телефон хитро прятался в заднем кармане.

— Эээ… Хм. Марго, чего надо? — ответил и поморщился. Горло саднило, а голос точно у каркающей вороны. Поздравляю, Доронин, ты в клубе «Золотые сорок», куда принимают алкашей со стажем.

— Шеф? Слава богу! Ты ответил! Мы тут все на нервах из-за тебя!

— Да лесом бы лучше послали, — усмехнулся. — Прости, Зверунова, забыл и тебя, и нашего генерального уведомить, что послал всех нахер и увольняюсь.

— О боже… — выдохнула в трубку секретарша. Впрочем, от удивления она быстро оправилась и заговорила тем самым жестким, не терпящим возражения тоном, за который, собственно, и нанял ее в свое время.

— Ты охренел в конец, Егор Валерьевич? Увольняется он! Ты вообще в курсе, какой сегодня день? Сегодня, твою мать, суббота! Четырнадцать сорок восемь. Тебя не было на работе два дня. И все это время я прикрывала твою задницу! И если ты уволишься, то, гад такой, подставишь меня! Поэтому не смей!

— Не хами, Марго, — я потер пульсирующий лоб и виски, невольно осмотрелся.

Достопамятный диско-бар. Днем он выглядел совсем иначе, превращаясь в обычное кафе с претензией на ностальгические семидесятые-восьмидесятые. Музыка звучала тише, поверхности блестели глуше, посетители вели себя прилично и скучно, забегая на чай, чашку кофе и сэндвичи, а танцпол был погружен в унылую темноту.

— Что вообще стряслось? Тебя, кстати, искали еще и родители. Оборвали все провода, бедняги в панике.

— Все прекрасно, — я опрокинул в себя стопку, взялся за сэндвич. — Родители, говоришь, искали?

— Да. А еще сестра. Она даже заходила ко мне. И сказала, что вы с женой окончательно порвали. — Маргарита аккуратно расставляла слова, тщательно подбирала их. Невольно насторожился. Что за интриги плетутся? — И после ее рассказа мне стала понятна причина твоих прогулов. Я прикрывала тебя потому, что собиралась все исправить.

— Ты меня запутала, — я бросил сэндвич на тарелку. Во-первых, он был каким-то мерзким на вкус, во-вторых, понятия не имел, за каким чертом его заказал, есть совсем не хотелось. — Выкладывай все по порядку.

— Ты вообще где сейчас? — спросила по-деловому Марго.

— А тебе какая разница? — ощетинился я.

— Информация за информацию, — отрубила нахалка.

— В диско-баре на Пушкина, — выплюнул зло. — Довольна? Выкладывай теперь.

— Всего квартал до работы, заглянешь, может? — хохотнула собеседница.

— Не планировал. Что там? Я жду.

— Какое-то время назад я думала, что у вас с Нелли все налаживается, ты был каким-то успокоившимся, счастливым. У меня были кое-какие сведения, касающиеся причины вашего развода. И я решила оставить их при себе, раз все нормально и вы сумели разобраться сами. Но в четверг утром, когда ты не явился и твоя испуганная мать позвонила, поняла: все плохо, хранить такие вещи в секрете больше нельзя.