Евгений Шишкин - Закон сохранения любви Страница 29

Мать подошла сзади и тоже загляделась на торт.

— Дорогой? — спросил Сергей, когда она положила ему на плечо руку.

Он еще не понимал в ценах: цифры знал, складывать, вычитать и помножить умел, а дорого-дешево — расценить не мог. Знал только, что к дорогим вещам нечего и приглядываться, это запретное, будто яблоня, вся в яблоках, но в чужом саду за высоким забором.

— Дорогой… Для торта уж больно дорогой, — ответила мать. Потом прижала Сергея к себе и запальчиво пообещала: — Ничего, терпимо. Вот будет у тебя день рождения — разорюсь! Куплю на твое десятилетие обязательно!

День рождения у Сергея был не близок, через пару месяцев с хвостиком, но такое материно обещание временем не выветривается. Он ждал терпеливо, бессловесно, тайно. Иногда в одиночестве, играя сам с собой, надувал щеки и со всей силой дул на воображаемые огоньки над праздничными свечками. Враз, одной волной, одним выдохом задувал десяток огоньков. Только однажды Сергей не утерпел: когда осталось до дня рождения чуть больше недели, в темноте, перед сном, когда мать тоже улеглась на кровать за невысокую двустворчатую ширму, тихо окликнул:

— Мам, ты взаправду торт купишь?

— Куплю. Спи.

Накануне предстоящего события Сергей сманил в укромный уголок в коридоре барака своего приятеля и соседа Кольку, рассказал:

— День рождения у меня сегодня. Мамка торт обещала купить. Как подкова, большой. И свечки. Ну, знаешь, на которые дуть надо. Приходи, приглашаю.

И вот близок долгожданный час. Сергею не дают покоя внутренние пружины, он резвится в комнате, скачет с места на место, безумолчно тараторит что-то Кольке, который ради торжества принарядился в чистые шаровары и принес в подарок новенькую авторучку с толстым, «долгоиграющим» стержнем.

Вдруг из коридора донесся голос матери, которую остановила соседка теть Фая, наверное, что-то спросить или сказать. Сергей кинулся к своему стулу и с замиранием сердца стал ждать, не смея выглянуть в коридор.

Еще рано утром он сквозь сон почувствовал, что мать его поцеловала и что-то прошептала поздравительное. Позднее он обнаружил на стуле новую беленькую рубашонку, — но разве это подарок! Главный, настоящий подарок должен был появиться сейчас, через минуту, через несколько секунд, когда болтливая теть Фая отвяжется от матери.

Наконец дверь дрогнула, в Сергее всё замерло. Мать неторопливо вошла в комнату, поставила у порога сумку. Коробки, в которой должен был быть упакован заветный торт, при ней не было. Сергей боялся взглянуть в глаза матери.

— Прости, Сережа, — тихо проговорила она. — Не купила я обещанного (слово «торт» она, видать, и произнести не осмелилась). Денег не хватило, прости. — Мать нагнулась к сумке, достала оттуда несколько больших красных яблок, три песочных пирожных и бутылку ситро. — Вот. Ешьте, ребятишки. — И ушла за маленькую ширму, где стояла ее кровать.

Сергей тупо уставился на пирожные. Ему казалось, что появление матери померещилось. Надо еще потерпеть, подождать — торт, возможно, еще будет. Но потом он быстро взял пирожное и жадно принялся его есть, осыпая на стол и на колени крошки. Он ел будто бы назло… Колька тихо, вопросительно, и немного зацеписто шепнул:

— Говорил, торт будет подковой.

— Не хочешь — не ешь! И вообще уматывай отсюда. Ручку свою забери. Она мне не нужна! — вскипел Сергей. Он был готов ударить Кольку, выместить на нем всю обиду.

Колька обиженно надулся, но прекословить или завязывать потасовку не отважился. Слез со стула и ушел из комнаты. Сергею стало еще хуже: обругал, выгнал приятеля, а ведь сам его обманул. А-а, ладно! Торт этот проклятый! Не видеть бы его никогда. И Кольку со своей ручкой!

Сергей еще раз откусил совсем невкусного пирожного. Потом налил в стакан ситро, не попробовал — стал наблюдать, как лопаются на поверхности напитка оторвавшиеся от стенок стакана мелкие пузырьки.

— Мам, — наконец негромко позвал он. — Посиди со мной. Чего я тут один? День рождения у меня сегодня. Колька ушел, Любки тоже нету. (Младшая сестренка Любка гостила в то время у бабушки в деревне.)

Скрипнула материна кровать. Сквозь матерчатую ширму Сергей заметил, как мать одернула на себе платье, пригладила рукой волосы. Она вышла из своего укрытия, и он увидел в ее глазах слезы.

— Не реви, мам, не надо. Чего ты?

— Ты ведь торт хотел. Я всё понимаю, Сережа. Обидно тебе… Ты обожди. Я с тобой после рассчитаюсь, куплю… Денег сейчас в обрез. А занимать не хочу, не по душе. Да и неловко, ведь не на кусок хлеба… Займешь — все равно отдавать. А у тебя уж пальто никуда не гоже и ботинки совсем изорвались. Любке тоже шубейку бы к зиме надо… — Мать чего-то еще говорила, объясняла. В ответ Сергей яростно доказывал ей, что не надо ему «нового пальта» и «ботинки еще ничевохоньки», пробегает…

— Ты только не реви, мам.

В тот же вечер к ним заглянула по-соседски теть Фая. Сергей нечаянно, а может, и совсем не нечаянно, кое-что почерпнул из их разговора с матерью.

— …Выходи за него. Мужа из могилы не подымешь. Где ж на каждую бабу любви-то наберешься? Смиряйся. Чего есть, то есть. А он хохол, прапорщик. Они, знаешь, какие ухватистые! Военного без куска хлеба не оставят, жилья дадут… А так будешь биться как рыба об лед. Двое-то ребятенков — шутка ли сказать, в одиночку. Без рук к старости останешься.

Мать работала на заводе в прачечной, где стирали спецодежду и белье для заводского общежития. От мыльной воды, от водяного пара руки у нее — худые, белые, с прозрачными ноготками — сохли и шелушились. Она часто втирала в них серо-зеленую, пахнущую болотным илом мазь.

Вскоре и появился — в открытую, не тая намерений — Григорий Степанович, новый отец Сергею и младшей Любе. Ни папой, ни отцом Сергей его ни разу не назвал, да принуждения к этому не было, хотя разговор об этом не раз затевался той же неугомонной теть Фаей.

Выйдя вторично замуж, мать «вздохнула»: появилась квартира, обстановка, кой-какая завидная для соседей нарядка; из прачечной она перебралась в контору, на непыльную службу с бумагами. Сергей взрослел и еще тверже убедил себя в том, что матерью двигал во втором замужестве расчет, ведь Григорий Степанович был на полголовы ниже ее ростом, смешной нос картошкой, уши торчком, а уж храпел так, что казалось, покачиваются висюльки в хрустальной люстре. Позднее мать с отчимом, как только он выслужил свой воинский четвертак, уехали из Никольска на Украину.

Уезжать на чужую сторону матери было не к душе.

— А ты и не езди, мам! Любка тоже не больно хочет, — с усмешкой, но по-серьезному посоветовал Сергей. Он тогда уже отслужил срочную, был студентом, но не изжил еще юношеского максимализма (сам-то уезжать из Никольска наотрез отказался).