Ирвин Уэлш - Три истории о любви и химии (сборник) Страница 3

Он понял, что заигрывает в уме с наихудшим из вариантов, и содрогнулся: Ребекка остается инвалидом, вполне возможно, парализованным овощем, не может писать и высасывает все их накопления.

– А вы не едете с нами, мистер Наварро? – несколько осуждающе спросил один из санитаров.

– Езжайте, ребята, я догоню на машине, – резко парировал Перки.

Он привык сам указывать людям из низших классов, и его взбесило предположение, что он поступит так, как они считают нужным. Он обернулся на розы. Да, самое время для опрыскивания. В больнице его ожидала суматоха, связанная с приемом старушки. Самое время опрыскать розы.

Внимание Перки привлекла рукопись, лежавшая на кофейном столике. Заглавная страница была испачкана шоколадной блевотиной. С отвращением он стер самое ужасное носовым платком, обнажив сморщенные, мокрые листы бумаги.

Перки открыл рукопись и начал читать.

Страница 1

Даже самый скромный огонь в камине мог обогреть тесную классную комнатку в старом особняке в Селькирке. И именно это казалось главе прихода, преподобному Эндрю Биатти, вполне удачным положением дел, ибо он был известен своей бережливостью.

Жена Эндрю, Флора, как бы дополняя это его качество, обладала крайне широкой натурой. Она признавала и принимала то, что вышла замуж за человека небогатого и средства их были ограниченны, и, хоть она и научилась в своих ежедневных заботах тому, что муж ее называл «практичностью», ее по сути своей расточительный дух не был сломлен этими обстоятельствами. Далекий от порицания, Эндрю обожал супругу за это ее качество еще более страстно. Одна мысль о том, что эта восхитительная и прекрасная женщина отказалась от модного лондонского общества, избрав скудную жизнь со своим супругом, укрепляла его веру в собственное предназначение и чистоту ее любви.

Обе их дочери, которые в данный момент уютно устроились перед очагом, унаследовали душевную широту Флоры. Агнес Биатти, белокожая красавица и старшая из дочерей, семнадцати лет от роду, откинула со лба жгуче черные кудри, мешавшие изучению женского журнала.

– Смотри, какой изумительный наряд! Только взгляни, Маргарет! – воскликнула она с восхищением, протягивая журнал младшей сестре, которая медленно шевелила кочергой угли в камине, – платье из голубого атласа, скрепленное спереди бриллиантами!

Маргарет оживилась и потянулась за журналом, пытаясь выхватить его из рук сестры. Агнес не отпускала и, хоть сердце ее учащенно забилось в страхе, что бумага не выдержит и драгоценный журнал будет порван, рассмеялась с восхитительным снисхождением.

– Однако, дорогая сестрица, ты еще слишком молода, чтобы увлекаться подобными вещами!

– Ну пожалуйста, дай мне взглянуть! – умоляла ее Маргарет, понемногу отпуская журнал.

Увлекшись своей шалостью, девушки не заметили появления новой воспитательницы. Сухая англичанка, напоминавшая своим видом старую деву, поджала губы и строго произнесла громким голосом:

– Так вот какого поведения следует ожидать от дочек моей драгоценной подруги Флоры Биатти! Не могу же я следить за вами каждую минуту!

Девушки были смущены, хоть Агнес и уловила игривую нотку в замечании наставницы.

– Но, мадам, если уж мне предстоит попасть в общество в самом Лондоне, я должна позаботиться и о своих нарядах!

Пожилая женщина взглянула на нее с укором:

– Умения, образование и этикет – более важные качества для молодой девушки при вступлении в приличное общество, нежели детали ее убранства. Неужели ты поверишь, что твоя милейшая мать или отец, преподобный пастырь, несмотря на стесненные обстоятельства свои, позволят тебе быть хоть чем-то обделенной на пышных лондонских балах? Оставь беспокойство о своем гардеробе заботящимся о тебе, дорогая, и обратись к более насущным вещам!

– Хорошо, мисс Мэй, – отвечала ей Агнес.

«А у девушки строптивый нрав», – подумала про себя мисс Мэй; совсем как у ее мамаши, близкой и давней подруги наставницы – еще с тех далеких времен, когда Аманда Мэй и Флора Киркленд сами впервые предстали в лондонском свете.

Перки швырнул рукопись обратно на кофейный столик.

– Какая чепуха, – произнес он вслух. – Абсолютно гениально! Эта сучка в отличной форме – снова заработает нам кучу денег!

Он радостно потирал руки, направляясь через сад к розам. Внезапно в его груди зашевелилось беспокойство, и он, бегом вернувшись на веранду, снова взял в руки исписанные страницы. Он пролистал рукопись – она заканчивалась на странице сорок два и уже на двадцать шестой превращалась в неразборчивый набор предложений-скелетов и паутину неуверенных набросков на полях. Работа была далека от завершения.

«Надеюсь, старушка поправится», – подумал Перки. Он почувствовал непреодолимое желание оказаться рядом с женой.

Лоррейн и Ивонн готовились к обходу. После смены они собирались купить что-нибудь из одежды, потому что вечером решили пойти на джангловую вечеринку, где должен был играть Голди. Лоррейн была слегка удивлена тем, что Ивонн все еще сидит, погрузившись в чтение. Ей, в общем-то, было наплевать, не ее палатой заправляла сестра Патель. Но только она собралась поторопить подругу и сказать ей, что пора двигаться, как в глаза ей бросилось имя автора на обложке книги. Она взглянула ближе на фотографию шикарной дамы, украсившей обратную сторону обложки. Фотография была очень старой, и, если бы не имя, Лоррейн не узнала бы в ней Ребекку Наварро.

– Ну ни хрена ж себе! – Лоррейн широко раскрыла глаза. – Эта книга, которую ты читаешь?..

– Ну? – Ивонн бросила взгляд на глянцевую обложку. Молодая женщина в обтягивающем платье вытягивала губы в сонном трансе.

– Знаешь, это, кто ее написал? Вон фотка…

– Ребекка Наварро? – перевернув книгу, спросила Ивонн.

– Ее привезли вчера вечером, в шестую. С инсультом.

– Вот это да! Ну и как она?

– Да не знаю… ну, ничего особенного, в общем. Мне она показалась слегка того, но, вообще-то, у нее ведь инсульт был, правильно?

– Ну да, с инсульта можно стать немного «того», – усмехнулась Ивонн. – Проверишь, передачи ей носят, а?

– И еще жутко толстая. От этого и инсульт. Просто – реальная хрюшка!

– Вот это да! Представь себе, такая раньше – и это все испортить!

– Слышь, Ивонн, – Лоррейн посмотрела на часы, – нам ведь уже пора.

– Пошли… – согласилась Ивонн, закрывая книгу и вставая.

Ребекка плакала. Она плакала каждый день, когда он приходил к ней в больницу. Это серьезно беспокоило Перки. Ребекка плакала, когда была подавлена. А когда Ребекка была подавлена, она ничего не писала, не могла писать. А когда она ничего не писала… да, Ребекка всегда перекладывала деловую сторону на Перки, который, в свою очередь, рисовал ей куда более красочную картину их финансового положения, чем обстояли дела в реальности. У Перки были свои затраты, о которых Ребекка не подозревала. У него были свои потребности – потребности, которые, как он считал, эгоистичная и самовлюбленная старая карга никогда не смогла бы понять.

Всю их совместную жизнь он потакал ее эго, подчиняя себя ее беспредельному тщеславию; по крайней мере, так оно и выглядело бы, не будь у него возможности вести свою тайную личную жизнь. Он заслуживал, как ему казалось, определенного вознаграждения. Будучи по природе своей человеком непростых вкусов, широтой души он не уступал персонажам ее чертовых романов.

Перки смотрел на Ребекку с докторским пристрастием, оценивая степень поражения. Случай был, как сказали врачи, нетяжелым. Ребекка не потеряла дар речи (плохо, подумал Перки), и его заверили, что жизненно важные функции не пострадали (хорошо, решил он). Тем не менее эффект казался ему довольно омерзительным. Половина ее лица напоминала кусок пластмассы, слишком близко полежавший у огня. Он пытался не дать самовлюбленной суке взглянуть на свое отражение, но это было невозможно. Она продолжала настаивать, пока кто-то не принес ей зеркало.

– О, Перки, я так ужасно выгляжу! – ныла Ребекка, разглядывая свое искаженное лицо.

– Ничего страшного, дорогая. Все пройдет, вот увидишь!

Давай-ка взглянем правде в глаза, старуха, ты никогда красотой не отличалась. Всю жизнь была уродиной, да еще эти чертовы шоколадки себе в рот запихивала, подумал он. И врач сказал то же самое. Ожирение, вот как он сказал. И это о женщине сорока двух лет, моложе его на целых девять лет, хоть в это и трудно поверить. Весит килограмм на двадцать больше нормы. Замечательное слово: ожирение. Именно так, как произнес его врач, клинически, по-медицински, в соответствующем контексте. Она обиделась, и он это почувствовал. Ее это задело за самое живое.