Маша Царева - Несладкая жизнь Страница 3

– А мы не можем вернуться? – с надеждой спросила Настя.

– Нет, – мама почему-то рассмеялась, а потом погладила ее по голове, – ты привыкнешь. Вот увидишь, здесь гораздо лучше, чем в Москве. Здесь я себя человеком чувствую.

Настина мама была художницей не от мира сего. У нее были длинные волосы цвета спелой пшеницы, маленькое бледное личико, на котором зияющими пропастями смотрелись серьезные темные глаза. Она всегда выглядела гораздо моложе своих лет, хотя специально для этого не старалась. Она носила хламиды ручной работы, какие-то странные цветастые рубахи, широкие льняные юбки, военные штаны, берестяной ободок на лбу. На улице на нее показывали пальцем и еще долго смотрели ей вслед. Соседки называли ее блаженной и, сплетничая о ней, выразительно крутили пальцем у виска.

В Москве мама почти окончила архитектурный институт – с предпоследнего курса ее отчислили, поймав в туалете с косячком. Она не работала ни одного дня в своей жизни.

Настина мама рисовала кошек с человеческими мудрыми глазами. Рисовала штормовое море и белые корабли. Странных людей с прозрачными тонкими руками. Недобро усмехающихся ангелов с пошлыми кудряшками. Какие-то абстрактные цветные кляксы – смотришь на это месиво, и отчего-то на душе становится тревожно. Находились люди, которые считали ее гениальной. Дважды маме устраивали персональную выставку, о ней даже писали газеты, но широкой известности ей это не принесло. Однажды она отправилась в деревню к какой-то своей богемной подруге, и там, в покосившейся избушке на окраине глухого северного леса, на нее снизошло озарение. Она не ложилась спать трое суток – писала картины день и ночь. А вернувшись в город, решила, что отныне ей не место в Москве. Насте запомнилось, как орала на нее бабушка:

– Ты о ребенке подумай! Что она будет делать в глуши? Какое ее ждет будущее?!

– У ребенка будет парное молоко и свежий воздух. В глуши тоже есть школы, это только такие обыватели, как ты, считают, что жизнь заканчивается за пределами их квартиры, – спокойно отвечала мама.

– Не позволю! – заводилась бабушка. – Спрячу паспорт! Лягу на пороге!

В тот же год бабушка умерла – сердечная недостаточность. Мама продала квартиры – и роскошную, бабушкину, на Тверской, и крошечную, в Бутово, где они жили. Большую часть денег она пожертвовала на строительство какого-то храма. Так ей тогда казалось правильным. Упаковала вещи, наняла «Газель» и перевезла восьмилетнюю Настю в старенький бревенчатый дом на окране приволжского городка Углич. Дом отремонтировали, палисадник привели в порядок, Настю записали в школу, мама завела коз и кур. Новая жизнь была размеренной и неторопливой. Постепенно Настя к ней привыкла. Привыкла – но полюбить так и не сумела.

Хотя темный дом перестал казаться неприветливым и страшным, она научилась справляться с вынужденным одиночеством и как-то незаметно для себя самой забыла Москву, старых подружек, бабушку. Наверное, этот провал в памяти был своеобразной защитной реакцией, прививкой от депрессии.

Настя работала поваром-кондитером в небольшой кафешке на набережной. С шестнадцати лет. Никакого специального образования у нее не было – просто с самого детства она обладала особенным даром, чутьем еды. Свой первый тортик она испекла, когда ей было десять. А через год ее мать уже и не думала подходить к газовой плитке, переложив все кулинарные обязанности на Настю, а себе оставив лишь варку крепкого кофе, к которому она питала болезненную страсть.

В целом Настю ее жизнь вполне устраивала. Тихий город, на который словно наложили сонное заклятье, и теперь он окутан аурой засахаренной розовой дремы. Кастрюльки с тестом, которому ее ловкие руки могут придать любую причудливую форму. От мамы пахнет краской и растворителем, печь всегда гостеприимно тепла, в саду растет ежевика, намечается яблочный год, сын соседки опять напился и пытался зажать ее в темном уголке, а Настя отбивалась, смеясь, а потом запиралась в доме, а он беспомощно матерился под ее окном. Пароходные гудки, возбужденные иностранцы, которые после осмотра достопримечательностей непременно заглядывали в кафе, чтобы повысить свой уровень холестерина с помощью ее пирожных.

Но иногда так тоскливо ей становилось, так беспричинно грустно. Как будто бы приходил кто-то невидимый и выключал ее внутренний свет. Она выходила на набережную, долго смотрела на Волгу, опершись локтями на каменный парапет, и думала о том, что эта сонная будничность медленно зачеркивает отведенные ей дни. Она всегда, всю жизнь, будет спать в стареньком доме на печи, прятаться от соседкиного сына, печь пирожки и мечтательно смотреть на равнодушную реку. И никаких перспектив.

А ведь ей всего двадцать.

В VIP-зале ночного клуба «La-La» не было никого, кроме них двоих.

Давид склонил побледневшее под солярийным загаром лицо над жирной кокаиновой дорожкой. Зажав указательным пальцем правую ноздрю, левой втянул драгоценную едкую пыль. В носу защипало, заледенели десны, онемело горло. А через несколько минут по всему телу полноводной рекою разлилось приятное тепло, и усталость подобострастно уступила место беспричинному веселью. Давид усмехнулся в никуда, откинулся на спинку кресла, потянул, разминая, руки.

Напротив него, на низком плюшевом пуфе сидел бармен клуба «La-La» по имени Поль. У него было широкое лицо типичного жителя северной России, редкие светлые волосы, серые глаза чуть навыкате, и, судя по всему, был он никаким не Полем, а банальным Пашей. Но он с таким немым обожанием смотрел на Давида, и так истово напрашивался ему в друзья, и таким холопским мелким смехом хохотал над его даже неудачными шутками, и потратил, наверное, большую часть своей зарплаты, чтобы подарить ему кокаин, что Давид, сжалившись, решил ему подыграть.

А Паша-Поль весь извертелся, пытаясь его заинтересовать. Похоже, он искренне верил, что между ними может расцвести искренняя мужская дружба.

– Знаешь телочку из группы «Рок и Поп»? – заглядывая Давиду в глаза, спросил он.

– Беленькую или темненькую? – лениво уточнил Давид.

– Я с обеими знаком, – важно надул щеки Поль. – Когда-то в одном модельном агентстве работали.

Давид поперхнулся, но ничего не сказал. У Поля было прыщавое лицо, мелкие глазки и узкие змеиные губы. Представить его в роли модели было невозможно даже в кокаиновом угаре.

– Между прочим, они одно время у меня перекантовывались. Пока еще были неизвестными. Они же немосквички. А я им пожить бесплатно предложил.

– Бесплатно? – приподнял бровь Давид.

– Вообще я рассчитывал на плату, – усмехнулся Поль, – но эти сучки меня продинамили. А в конце концов вообще съехали без предупреждения. Прихожу – а их шмоток нет, и только на столе записка.