Развод и прочие пакости (СИ) - Рябинина Татьяна Страница 3

Инесса, похоже, это понимала, потому что покосилась на меня с опаской, замешанной на ненависти. Ей и так было непросто петь с губой-вареником, а тут еще и полная зависимость от меня.

Оркестровое вступление, первые фразы – и…

Мало кто исполняет «Пер Гюнта» на норвежском, слишком сложно. Вот и Инесса пела по-русски. На словах «и ты ко мне вернешься, мне сердце говорит» я провела где-то повыше на четверть тона, где-то пониже. Инесса попала в свои ноты идеально, но прозвучало это так грязно, как будто по ушам изнутри прошлись наждачкой. И еще разок на следующий строках. А потом шел вокализ в фольклорном стиле – распев одного звука под оркестровку с тонкими завитушками, которые Инесса срывала одну за другой.

Солистка! Прима!

А впереди был еще второй куплет.

Она, разумеется, прочухала, что произошло, но сделать ничего уже не могла. Петь по своим нотам – будет звучать лажа. Попытаться идти за мной – получится двойная лажа.

В общем, аплодисменты Инессе достались весьма сдержанные. Оркестранты давили усмешки. Антон побагровел, но старательно улыбался, одними губами, стиснув челюсти.

На бис мы всегда играли от одного до трех произведений, в зависимости от интенсивности аплодисментов. В этот раз они были средние, поэтому ограничились двумя: арией из «Травиаты» в исполнении баритона Ивана Ежова и моей коронкой - каприсом Локателли «Лабиринт». На мой взгляд, на редкость некрасивая вещь, однако входящая в список самых сложных виртуозных произведений для скрипки. До Давида Ойстраха мне было как до луны пешком, но и моя игра всегда вызывала бурные овации. Когда-то я даже победила с ним на конкурсе молодых исполнителей в Люблине.

Настала очередь момента, которого, наверно, ждал весь состав. По традиции, после окончания концерта дирижер всегда пожимает руку первой скрипке, благодаря в ее лице оркестр. Если это дама, то руку целует. Правда, дамы редко бывают первыми среди первых. Тем более в моем возрасте. Многие были уверены, что я заняла место концертмейстера скрипичной группы исключительно половым путем. Эта должность действительно досталась мне через два года после свадьбы, но все равно последовательность была обратной. Антона я зацепила именно талантом, а не красивыми глазками или другими частями тела. Наверно, слишком нагло говорить о таланте применительно к себе, но что поделаешь, если это правда. В конце концов, не гением же я себя называла.

Антон широким взмахом показал публике на меня: мол, вот кто главный герой, любите его немедленно. Потом с поклоном взял мою руку и красивым жестом поднес к губам. Глаза у него при этом были бешеные. Если бы он мог, наверняка откусил бы мне кисть по самое запястье и выплюнул в зал. А приходилось улыбаться.

Улыбайтесь, господа, улыбайтесь, как говорил барон Мюнхгаузен*.

- Да, мать, ты сильна, - обняла меня Лерка, когда мы сдали инструменты и ушли в артистические комнаты. – Как ты ее уделала! Вот это по-нашему, по-скрипичному!

- Марков чуть палочку свою не проглотил, - подхватила Марина.

- Лучше бы он сел на нее, - пробормотала я, закинув руку за спину, чтобы расстегнуть молнию на платье.

Вот теперь завод у меня кончился. Хотелось поскорее вернуться в гостиницу, выпить кофе с коньяком, упасть на кровать и наконец от души поплакать. Даже самой железной леди хочется иногда пожалеть себя.

Из здания я выходила одной из последних, нога за ногу. Ничего, без меня точно не уедут. Подождут.

- Ирина, это было очень… элегантно. Просто браво!

Вздрогнув, я обернулась. За спиной стоял Феликс Громов, виолончелист. Я с ним была почти незнакома, он пришел к нам всего месяц назад вместо Лены Столяровой, ушедшей в декрет. Слышала только, что его попросили из оркестра Александринки из-за какого-то конфликта с дирижером. Антон наверняка знал, но я как-то не интересовалась, не до того было. Хотя девчонки шушукались, что парень интересный и, вроде, холостой.

Вот сейчас, глядя на него, я вынуждена была признать, что и правда интересный. Не совсем мой типаж, но контраст темных волос и голубых глаз производил впечатление.

- Спасибо, - кивнула, пытаясь улыбнуться. – Я старалась.

--------------------

*известная цитата из фильма М. Захарова «Тот самый Мюнхгаузен»

Глава 4

Это была воистину адская ночь.

Одно дело держать лицо на публике и совсем другое остаться со своим горем наедине. Пережить ее - эту самую первую ночь. Потом должно стать легче. Я это уже проходила когда-то. Когда мама ушла от отца… от нас. Когда умер Дед. Когда рассталась с Дарюсом.

Ничего, и это тоже переживу. Справлюсь. День уже продержалась, осталось простоять ночь.

Когда умерла Бабалла, Дед говорил: не надо сдерживать горя, надо им переболеть. Они прожили вместе шестьдесят лет, отметили бриллиантовую свадьбу. Еще три года он разговаривал с ней, когда думал, что его никто не слышит. Но я слышала.

Подожди, любимая, говорил он, я еще не все дела здесь закончил. Хочу дождаться, когда Ирочка поступит в консерваторию. А может, кто знает, и нашего праправнука на руках подержать.

Дед не дождался ни того ни другого. Умер, когда мне исполнилось шестнадцать. Я до последней минуты была рядом с ним, сидела у кровати, держала за руку. Тоже ночью.

«Ирушка, сыграй на моих поминках полонез Венявского», - попросил он.

И я сыграла, едва сдерживая слезы, – светлый, каким был он сам, искрящийся радостью полонез…

Странно, что сейчас я думала именно о нем. Как будто Дед откуда-то издалека напоминал мне: это надо пережить. Этим надо переболеть.

Хотя об Антоне тоже думала, конечно. Думала, когда ходила по номеру, где еще сутки назад мы были вместе, спали на этой самой кровати, обсуждали предстоящее обновление репертуара. Думала, раздирая зубами в клочья носовой платок. Думала, плача в подушку.

Это была самая настоящая ломка. Я понимала, что ничего уже не вернуть. Это не то, через что можно перешагнуть, на что можно закрыть глаза. Для кого-то измена – это случайная глупость, слабость, наваждение. Для меня – предательство. А предательство простить невозможно.

Я любила его. И сейчас еще любила. Мучительно выдирала из себя эту любовь, с болью и кровью. С корнем – чтобы не возникло соблазна простить. Тот, кто предал однажды, предаст снова.

А воспоминания лезли, лезли – самые теплые, самые светлые, словно в насмешку.

Тот дождливый весенний вечер, когда Антон подвез меня после репетиции и первый раз поцеловал, а потом шел до самой парадной и держал надо мной зонтик. И другой вечер, когда я болела, а он заехал навестить меня, с цветами и корзиной фруктов. Тогда мы первый раз были близки. И свадебное путешествие по Италии: Неаполь, Рим, Милан, Венеция. Мы катались в гондоле, держась за руки, а гондольер, красивый молодой мужчина, узнав, что мы музыканты, пел нам оперные арии. Ужасно пел, но с таким чувством!

Все это было. Но больше ничего не будет. Ни-че-го!

Я ведь могла и не узнать. Могла бы и дальше думать, что это обычное временное охлаждение супружеских пар, у которых подутихла страсть, а что-то новое на смену только-только прорастает. Мы были женаты семь лет – немалый срок. И критический. Хотя если вспомнить про шестьдесят лет Деда и Бабаллы… Мои родители прожили вместе всего двенадцать.

Если бы сейчас у меня была скрипка… Сыграть бы тот самый полонез Венявского! Или романс Шостаковича из «Овода». Выплеснуть в музыку все, что чувствую. Но ценные застрахованные инструменты мы на гастролях всегда сдавали, чтобы их держали в хранилище, в сейфах.

Моя скрипка была не самой ценной. Не Страдивари, не Гварнери или Гваданини. Всего лишь Томмазо Балестриери. Но и за нее один известный музыкальный фонд выложил на аукционе почти миллион евро. По сути, она была не моя, мне всего лишь разрешали ею пользоваться во время выступлений, не забирая домой. Даже на репетициях я играла на другой – своей собственной, созданной в восемнадцатом веке итальянцем Лоренцо Сториони. Она досталась мне от Деда, и у нее была своя необычная судьба.