Юлия Лавряшина - Гринвичский меридиан Страница 30

Ничего подобного отец мне не показывал. Он слишком любил наш дом. Находившееся вне старых стен не интересовало ни его, ни маму. Поселившись со мной в Гринвиче, отец сразу же занялся обустройством сада на заднем дворе, хотя передвигался с большим трудом. По его настоянию был сделан даже маленький бассейн с золотыми рыбками, которые ослепительно сверкали, попадая в солнечные лучи. Сорта роз отец отбирал, как драгоценные камни, но как ни старался он быть беспристрастным и разнообразить живую мозаику, которую создавал, его любимицы альбы, похожие на смущенных девушек, затмили собой остальных. Моя девочка похожа на такую розу — еще не раскрывшуюся до конца, не узнавшую всей своей прелести. И лицо ее так же розовело в полумраке, когда она вдруг встала с дивана в тот первый вечер и пошла ко мне навстречу, решившись подарить себя. И тело ее полно того же природного изящества, также таит в глубине своего существа, прикрытого ласковыми лепестками, дурман наслаждения. Я добрался до сердцевины и едва не задохнулся — так заколотилось мое сердце. И я возблагодарил в мыслях своего отца, наделившего меня умением распознавать истинную красоту.

Я же начал с того, что любил разговаривать с ним… В садике я обустроил ему удобный уголок, где все было под рукой — свежие газеты, запасной плед, графинчик с морковным соком. Пестрый кот Ози составлял ему компанию. Возвращаясь домой, я выходил к отцу и подолгу рассказывал обо всем, что случилось за день. Кое-что я сочинял заранее, чтобы повеселить его. И он охотно посмеивался, а верил ли — не знаю.

Если б отец был жив, я не оказался бы в России и жил бы привычной жизнью человека из среднего класса, который каждый день ходит на службу, читает газеты, ест сосиски с пивом во время ленча, пьет чай… Иногда приводит проститутку и не получает ни малейшей радости, кроме короткого облегчения, которое тут же оборачивается пустотой. Я пытаюсь доказать, что не являюсь типичным англичанином, и понимаю, как давно это перестало быть правдой. Давно, очень давно я действительно отличался ото всех остальных. В те незапамятные годы, когда снимал свои ныне покойные фильмы. Но оказалось, что я умею выделиться из толпы, только шагнув вниз. А вверх у меня никак не получалось. И тогда я решил, что лучше уж остаться на одной ступени со всеми. И превратился в то, с чем всегда боролся. Я даже не могу назвать себя — кто. Потому что я стал типичным обывателем. И жизнь моя потеряла смысл.

Порой мне приходит в голову, что я не имею морального права учить детей. Ведь учитель — это нечто, куда большее, чем человек, умеющий делиться своими знаниями. Иногда мне кажется, что дети воспринимают меня как наставника. Это льстит мне и пугает, ведь наставник должен отдавать то, что есть у него в душе, а не в голове. Моя же душа до сих пор была пуста, как пробитый сосуд, который никто не сможет наполнить.

Я путешествовал по Европе, пытаясь напитать себя новыми впечатлениями, но все они откладывались в памяти, не задевая сердца. Ничто не могло меня потрясти — ни грандиозный собор в Реймсе, ни Нотр-Дам де Пари, ни капелла Медичи, окончательно подавившая меня. Но стоило мне оказаться в России, как всего меня точно встряхнуло и вывернуло, хотя тут я как раз ничего не успел посмотреть, кроме Кремля даже не коснувшись сокровищницы этой страны, я превратился в сплошной обнаженный нерв, потому что очутился на земле, кричащей от боли. И теперь все, к чему я не прикоснусь, отзывается во мне болью. Я так очумел от этого нового для меня состояния, что не сумел с должным благоговением принять посланный мне судьбой синий бриллиант. Как мелкий, безграмотный ювелир я начал проверять его подлинность… Я проклинаю себя и ничего не могу поделать. Вырвавшийся из самого сердца поток страсти несет меня все дальше, и плыть против течения у меня не получается.

Да что это со мной?! Неужели я так и сдамся? Уступлю Режиссеру без боя, чтобы он погубил ее? О нет! Я буду бороться. Пусть методы борьбы окажутся ничуть не благороднее того зла, против которого она будет направлена… Что ж, в России говорят: "Как аукнется, так и откликнется". Вся ирония ситуации заключается в том, что и аукаю, и откликаюсь только я сам.

Глава 12

Во сне я вновь парила над землей. А проснувшись, долго лежала и думала: да было ли это на самом деле? А потом как-то сразу поняла — было. Я боялась открыть глаза и встретить взгляд Пола, от которого мне и скрывать-то было нечего, а вот поди ж ты — веки мои не желали подниматься.

Было похоже, что он еще спит: наверное, опять полночи что-то писал. Один раз я сунула нос в его тетрадь, попыталась перевести хоть какую-нибудь фразу, но дальше слова "я" не продвинулась. Во сне Пол становился мягким, как любимая игрушка, и мне нестерпимо хотелось прижать его, но я боялась разбудить.

Режиссер сказал вчера, что надо просто взглянуть в глаза самым страшным вещам. Я не могла себя заставить взглянуть в глаза Полу. Неужели он стал вызывать у меня страх? Он, изгонявший все мои страхи?

"Это не страх, это стыд," — вдруг осенило меня. Но я тут же запротестовала: "Стыд за что?!" Нечего мне стыдиться. Ничего предосудительного не было между мной и Режиссером. Ничего?

…Он отступал, перешагивая с зубца на зубец, высокий и стройный, и даже не глядел под ноги. Он манил меня за собой своей странной улыбкой, от которой мороз пробирал по коже и которую снова хотелось увидеть. "Я поведу тебя на самую высоту!" — вдруг закричал он, запрокинув голову. Его густые волосы распушились и стали похожи на нимб. Только на темный нимб.

"Куда уж выше?" — попыталась отшутиться я, и в самом деле испугавшись, что он потащит меня куда-нибудь еще.

Но Режиссер спрыгнул на крышу и потянул меня за руку:

"Все, хватит! Посмотри мне в глаза".

Я притворилась: "На тебе же темные очки!"

Его лицо быстро передернулось: "Это ничего. Никто не видит меня настоящего. Смотри же! Отныне высота не будет тебя пугать. Ты мне веришь?" Я честно ответила, что не знаю. Зато знала, что если б он сейчас предложил мне еще раз пройти по самому краю, я сделала бы это. Особенно, если б Режиссер опять пошел впереди. Какая-то сила исходила от него, одновременно пугающая и влекущая за собой. Видит Бог, я ни секунды не думала о нем как о мужчине, поэтому мне нечего было стыдиться Пола. Режиссер казался мне чем-то иным. То ли большим, то ли просто состоящим из другой плоти и крови.

На прощание он вдруг предложил: "Хочешь, я сделаю тебя "звездой" кино?"

Я вспомнила слова Пола и ответила: "Для моего друга я и так звезда".

Режиссер внезапно вышел из себя: "Да отвлекись ты от своего друга! Я предлагаю тебе карьеру артистки. Мне нужна девушка с таким лицом, как у тебя. Ты, конечно, не особенно красива, но в тебе есть нечто…"