Белва Плейн - Золотая чаша Страница 30

В молчании они дошли до конца квартала. Хенни, наклонив голову, взглянула на подругу – Ольга была намного ниже ее, как, впрочем, и большинство женщин. Однако шла она в ногу с Хенни – раз-два, раз-два, до угла и обратно, и так час, второй, третий. Зачем она это делает? Ей ведь наверняка не придется воспользоваться плодами забастовки, даже если бастующим удастся чего-то добиться. Для нее было бы куда проще примкнуть к горстке запуганных, сломленных душевно женщин, ставших штрейкбрехерами, которые под охраной здоровенных полицейских каждое утро поспешно проскальзывали в здание фабрики.

– Я так беспокоюсь за Лию, – сказала Ольга, но ветер отнес ее слова в сторону, и Хенни, не уверенная, что расслышала правильно, попросила подругу повторить.

– Я беспокоюсь за Лию. Ей всего восемь с половиной.

– И у вас здесь совсем нет родных? – спросила Хенни, хотя ответ был ей известен.

– Ни здесь, ни там. Те, кто остались там, были убиты, когда подожгли наш дом.

Воображение тут же нарисовало Хенни картину: оранжевое пламя, черные фигуры разбегающихся людей; их догоняют и ударами валят на землю. Она словно наяву услышала выстрелы, крики, вслед за которыми, когда все было кончено, наступила полная, мертвая, тишина. По молчанию Ольги она угадала, что та тоже вспоминает пережитое. Необходимо было что-то сказать, отвлечь ее от невыносимых воспоминаний.

– Я уже так давно не видела Лию… – Хенни стало стыдно. Она корила себя за то, что за многочисленными делами забыла о подруге.

– Как бы я хотела, чтобы у нас была своя квартира. Для Лии плохо жить с чужими людьми, хотя они и порядочные люди. У них самих пятеро детей, но они не сдаются, выкручиваются как могут. Шьют всей семьей брюки, даже дети помогают. Ах, – воскликнула с болью Ольга, – что же станет с Лией?

Она посмотрела Хенни прямо в лицо. Ее вопрос словно повис в холодном воздухе. На него не было ответа, приходилось отворачиваться от этого ужаса, этой муки.

– Она умница, хорошо считает, – продолжала Ольга. – Я думаю, она смогла бы стать кассиром, когда подрастет. Их берут на работу с двенадцати лет, платят доллар семьдесят пять центов в неделю при шестнадцатичасовом рабочем дне… Она будет хорошенькой, и это лишний повод для беспокойства. Не думай, я не дура и говорю так не потому, что она моя дочь. Ты бы поняла, что я имею в виду, если бы увидела ее. Не смотри на меня, она совсем на меня не похожа.

– Ты и сама не уродка, – мягко сказала Хенни. Ольга сложила губы в подобие улыбки. Улыбка была полна горечи, она как бы говорила: какое неуместное замечание. Оно не имеет никакого отношения к теме разговора, и ты поступаешь глупо, пытаясь утешить меня таким образом. Я говорю о жизни и смерти, неужели ты не понимаешь? Хенни поняла смысл этой горькой улыбки и приняла заключенный в ней упрек.

– Не знаю, что тебе сказать, Ольга, – честно призналась она. – Видит Бог, мне хочется помочь, но ничего разумного не приходит в голову. Единственное, что я могу тебе обещать – я буду за ней приглядывать.

Буду за ней приглядывать. Много ли смысла в этом банальном расплывчатом обещании.

– В данный момент мне нечем тебя подбодрить, – продолжала Хенни. – Может, если мы победим в этой забастовке, что-то изменится, вам станут больше платить, улучшатся условия труда. Тогда появится хоть какая-то надежда на будущее.

Только вот какая польза будет от этого ребенку, который останется сиротой?

– Это произойдет не скоро, – возразила Ольга. – Законы принимаются не в один день. А скэбы…[17]

Хенни перебила ее, испытывая облегчение от того, что можно сменить тему и не продолжать разговор о дочери Ольги.

– Их уже неделю не видно.

Она посмотрела на здание фабрики. Грязные окна, похожие на безжизненные глаза. Тюрьма. Серая каменная скала. Дом смерти. Хенни вздрогнула и тряхнула головой, отгоняя мрачные образы. Затем оживленно проговорила:

– Возможно, это хороший признак, что они не пытаются больше использовать штрейкбрехеров. Видно, это для них не выход. Может, они собираются пойти на уступки, ну хотя бы частичные… встретиться и обсудить… организуется профсоюз.

Они в очередной раз повернули за угол. Квартал словно растягивался с каждым проходившим часом. Сколько времени осталось до того, как их сменят? Хенни было лень снимать перчатки и вытаскивать на холоде часы. Да и не так это важно. Придет время, она об этом узнает.

На улице было тихо. Женщинам стало казаться, что звук их собственных хлюпающих шагов и шум проходящего транспорта доносятся откуда-то издалека. Они постепенно впадали в своего рода оцепенение. Двигались они механически, дыхание стало прерывистым от холода. Пение и разговоры смолкли. Разговоры только отнимают силы, необходимые для того, чтобы продолжать двигаться, переставлять ноги. Один шаг, другой, поворот и снова идти, пусть волоча ноги, шаркая и спотыкаясь, но идти. День тянулся и тянулся, длинный, серый, однообразный.

И вдруг эта монотонность взорвалась и разлетелась тысячей осколков. Узкая колонна как раз дошла до угла и двинулась в обратный путь, когда это случилось. Женщины, даже не успев ничего разглядеть, сразу поняли, что на них обрушилось. Они уже сталкивались с этим.

Из-за угла с дикими нечеловеческими криками, рассчитанными, видно, на то, чтобы нагнать побольше страху – и эта цель была достигнута – вылетело около дюжины мужчин. Это были уличные громилы, которые часто околачиваются в различных злачных местах. Широкоплечие парни в куртках и свитерах. Они набросились на женщин, толкали их, били кулаками, ругались.

Потом стали выхватывать из замерзших рук самодельные плакаты. Некоторые женщины, потеряв равновесие, упали на землю. Другие, несмотря на то, что мужчины были значительно выше и сильнее их, принялись отчаянно отбиваться, выражая свой справедливый гнев криками на итальянском, идише, английском. Они колотили хулиганов маленькими кулачками, лягались, царапались; пошли в ход и тоненькие палки, к которым были прикреплены плакаты с начертанными на них требованиями справедливости.

Улица ожила. Окна в домах на противоположной стороне, не подававших до этого никаких признаков жизни, открылись. Любопытные высунулись наружу, наблюдая за потасовкой внизу.

Цепочка женщин-скэбов потянулась к входу на фабрику. Они шли, пристыженно опустив головы, искоса поглядывая на уличное сражение. Среди них были и старые, и молодые; острая нужда заставила их стать штрейкбрехерами. Дверь раскрылась, пропуская их внутрь, и с громким стуком захлопнулась.

Наемные головорезы пришли в ярость. Они не ожидали столь дружного отпора, не ожидали, что их будут лягать и царапать, они вообще не ожидали сопротивления. Хулиганы совсем озверели. Теперь в руках у них появились кирпичи и дубинки. Кто-то пронзительно вопил, призывая на помощь полицию.