Пола Сторидж - Желтая долина, или Поющие в терновнике 4 Страница 31

Нельзя сказать, что Лион боялся смерти. Ведь он уже давно понял, что карьера его закончилась. И если он не успел осуществить всех своих юношеских мечтаний, то сказать о том, что ничего не достиг в этой жизни, он, конечно же, не мог. Но последние события всколыхнули его, и он был полон планов на будущее. Ему уже порядком надоело это добровольное изгнание, он был в конец измучен бездеятельностью, и его не покидало чувство, будто его изолировали от общества, изгнали, вышвырнули на свалку.

Первая же попытка изменить ход событий ни к чему хорошему ни привела. Но не в характере Лиона было сдаваться. Когда болезнь сковала его, он был всецело во власти лишь одного желания – взять реванш перед тем как уйти навсегда.

И началась борьба. У Лиона не было сил позвать на помощь. Он лежал один в своем кабинете. Невыносимая боль сковала все его тело, ему было тяжело дышать, в голове помутилось, перед глазами поплыли темные пятна. Боль стискивала его горло, упиралась коленом в грудь, будто пытаясь его задушить.

«Конечно, это смерть пробралась ко мне в кабинет и навалилась на меня», – пронеслась в его голове малодушная мысль. Но он не хотел умирать, он сопротивлялся, и завязалась жестокая схватка. Нервы натянулись, кровь быстрее потекла в жилах, мозг затрепетал.

Но внезапно поняв, что ему не одолеть своего противника, Лион разжал руки, с трудом сделал два шага, ничком упал на диван и больше противился страшным объятиям.

В этот момент на него снизошел покой – дало о себе знать перенапряжение; он гнал от себя все страшные впечатления от последней поездки в Лондон, он старался не вспоминать ни аббата Джона О'Коннера, ни разговоры с ним. Ему было стыдно – стыдно перед самим собой. Как это так – он, взрослый, так много повидавший на своем веку человек пошел на поводу у этого аббата, и О'Коннер при помощи немудреных софизмов завладел его разумом…

Но потом сознание куда-то ушло, и Лион перестал что-либо испытывать, чувствовать и даже думать. Исчезли страдания, мучительные мысли, переживания и затаенные страхи – ему казалось, что он летит куда-то вниз, в бездонный, черный колодец…

Вскоре он очнулся. Сколько времени прошло – час, два, сутки? А может быть целая вечность? Лион не мог ответить на этот вопрос – впрочем, он и не ставил его перед собой.

Он перевел глаза направо и увидел Джастину – она сидела у изголовья и с тревогой вглядывалась в глаза мужа.

– Что с тобой? Лион вздохнул.

– Я отвратительно себя чувствую…

– Да на тебе просто лица нет! – воскликнула Джастина, но тут же добавила, – с тех пор, как ты вернулся из Лондона…

Она не договорила, однако Лион прекрасно понял, что именно она хотела сказать; когда живешь с человеком так долго, нет нужды оттачивать каждую фразу, можно быть уверенным, что тебя поймут…

Лион, несмело повернувшись к ней – при этом в шейном позвонке его что-то хрустнуло, произнес:

– Я болен, и теперь, как никогда, понимаю, что это – наказание…

– Но за что?

Тяжело вздохнув, Лион продолжал:

– Я, пожилой человек, который всю жизнь гордился, что обладает рациональным мышлением, дал себя одурачить!

Джастина невесело вздохнула.

Лион, снедаемый угрызениями совести, чувствовал в себе острейшую потребность исповедаться, унизить себя и молить о прощении.

– Да, я грешен, и за это наказан. Нет, Джастина, я не говорю о своем теперешнем самочувствии. Я говорю о том состоянии душевной муки, в котором…

И он махнул рукой – что, мол, рассказывать – неужели и так не понятно? Джастина протянула ему стакан:

– Выпей воды, и тебе сразу же станет легче. Пристыженный своим недавним поведением, Лион, не желая расстраивать жену, залпом опорожнил весь стакан. В воде, судя по всему, было снотворное. Оно мягким, обволакивающим теплом растеклось по всему его телу, и, перед тем как заснуть, Лион вновь ощутил прилив чувствительности.

– Выслушай меня…

Джастина внимательно посмотрела на мужа и мягко возразила:

– Может быть, тебе не стоит говорить… Отдохни.

– Нет, я виноват, я виноват перед всеми, и должен рассказать тебе. Как знать – может быть, я умру?..

– Не надо о грустном, – промолвила Джастина, – не надо печалится. Не думай ни о чем.

– Я безнадежный эгоист. Нет, я не говорю о своей поездке в Лондон, я говорю о всей нашей совместной жизни.

– Но в чем же ты виноват?

– Я, желая построить карьеру политического деятеля, испортил твою жизнь, испортил твой путь драматической актрисы… – голос Лиона предательски задрожал.

Джастина, лишь мельком взглянув на него, сразу же отметила, что ее муж необычайно взволнован; у него был вид человека, который давно боролся с собой, словно обдумывая, сказать ли ему что-то важное, то, что мучило его в жизни, или не сказать, и вот теперь, после долгих раздумий, решившегося на такой поступок.

– Да, – говорил Лион, – я постоянно был занят только собой и своими делами – когда-то они казались мне очень важными, но теперь, перебирая в памяти все, чему я посвящал себя, я понимаю, что по большому счету это была ерунда… В сравнении с тобой и всем, что тебя волновало и интересовало.

Джастина, жалостливо посмотрев на Лиона ответила:

– Не надо… Не надо так казнить себя, не надо мучить себя, Лион…

И, оглядевшись, вышла из комнаты – наверное, это было лучшее, что она могла сделать в тот момент.

После того, как жена ушла, Лион, приподнявшись на локте, первые огляделся.

Он лежал в больничной палате, на широкой кровати, застланной безукоризненно чистым бельем.

Лион попытался подняться на ноги и тут же почувствовал, что к его груди прикреплены какие-то датчики, которых он раньше не замечал. От правой руки, начиная от предплечья, шла тонкая виниловая трубочка – впечатление было столь неожиданным и столь противным, что Лиона так и передернуло от отвращения…

Прошло несколько дней. Лион окончательно поправился – видимо, Джастина оказалась права: он был не столько болен, сколько измучен, изнурен своими переживаниями. Ему казалось, что в больнице он выспался – наверное впервые за последние лет десять. Голова его была на удивление свежей; мысли, которые прежде, во время лондонской поездки, так беспорядочно блуждали в ней, приобрели законченность и четкость.

Теперь Лион был готов выдержать любую атаку своего болезненного раскаяния – признака слабохарактерности, которое в последнее время все чаще и чаще посещали его. Первым его желанием было сорвать все эти трубки и провода со своего тела, подняться и уйти домой.

Лион предпринял попытку встать, но суставы и грудь словно обожгло расплавленным свинцом, и какая-то непонятная тяжесть вновь приковала его к кровати. В последний момент он заметил, как горящая точка на экране осциллографа судорожно заметалась, и после этого глаза его заслонила черная пелена.