Кристин Ханна - Светлячок надежды Страница 31

– Ты поправишься. Правда?

– Врачи говорят, что я еще молода и здорова и поэтому все должно быть хорошо.

Должно быть!

– Я пойду к самым лучшим врачам, – сказала мама. – И справлюсь с болезнью.

Мара с облегчением выдохнула.

– Тогда ладно, – наконец произнесла она, чувствуя, как это ужасное стеснение в груди постепенно ослабевает. Мама никогда не лгала.

Но она лгала. Она лгала, а потом умерла, и жизнь Мары рухнула. В последующие годы она пыталась узнать женщину, которая исчезла, но могла вспомнить лишь больную раком маму – бледную, хрупкую, похожую на птичку, без бровей и волос, с тонкими белыми руками.

Ужасное «празднование жизни мамы» было невыносимым. Мара знала, что от нее ждали в тот вечер. Все ей объясняли. «Это больно, я знаю, но так хотела она», – устало сказал папа. Бабушка попросила ее помочь на кухне: «Тебе будет легче». Только Талли была честной и настоящей. Она сказала: «Боже правый, я скорее выколю себе глаз, чем это сделаю. Мара, ты не подашь мне сервировочную вилку?»

Октябрь две тысячи шестого года. Мара закрыла глаза и стала вспоминать. Именно тогда все пошло вкривь и вкось. В день похорон. Она сидела дома на верхних ступеньках лестницы и смотрела вниз на гостиную, заполненную людьми…

…одетыми в черное. Каждые несколько минут верещал дверной звонок, и в доме появлялась еще одна кастрюлька, накрытая фольгой (похоже, ничто так не возбуждает аппетит, как похороны близкого человека). Музыка тоже напоминала о смерти – джазовые мелодии, которые ассоциировались у Мары со стариками с тонкими галстуками и женщинами с прическами «птичье гнездо».

Она понимала, что должна спуститься, разговаривать с людьми, предлагать напитки, уносить пустые тарелки, но она не могла видеть все эти мамины фотографии. Кроме того, когда она случайно смотрела на кого-то – тренера футбольной команды, преподавателя танцев, миссис Баки из продовольственного магазина, – то натыкалась на один и тот же взгляд, «бедная Мара», и этот взгляд отрывал еще один кусок от ее сердца, напоминал, что эта потеря навсегда. Прошло всего два дня – два дня, – и живая смеющаяся женщина с фотографий уже начала стираться из памяти. Мара могла вспомнить только другую мать – бесцветную, умирающую.

Снова послышался звонок в дверь.

Подруги вошли через парадный вход, словно рыцари, готовые спасти принцессу, – плечом к плечу, макияж размазан от слез, в широко распахнутых глазах застыла печаль.

Никогда еще они не были так нужны Маре. Она встала, чувствуя, что ноги не держат ее. Эшли, Корал и Линдси бросились вверх по лестнице и обняли ее, все вместе. Подруги стиснули Мару так крепко, что ее ноги почти оторвались от пола, а слезы, которые она так долго сдерживала, хлынули рекой.

– Мы не знаем, что сказать, – призналась Корал, когда Мара наконец отстранилась.

– Мама у тебя была крутая, – заявила Эшли, а Линдси кивнула.

Мара вытерла глаза.

– Жалко, что я ей этого не говорила.

– Понимаешь, она вроде как все знает, – сказала Эш. – Моя мама просила тебе это передать.

– Помнишь, когда она принесла маленькие кексы в класс миссис Робинсон? Украсила их, как в той книжке, которую мы читали. Как она называлась? – Линдси нахмурилась, вспоминая.

– «Миссис Фрисби и крысы». Она сделала у кексов усы, – подсказала Корал. – Это было ну просто потрясающе!

Они кивнули, и глаза их наполнились слезами.

Мара тоже вспоминала. Ты приходила ко мне в класс! О господи! И что на тебе было надето?

– В «Павильоне» ночной сеанс «Кошмара перед Рождеством». Думаю, нужно пойти, – сказала Линдси. – А до начала можем потусить у Джейсона.

Мара едва не сказала: «Мама мне не разрешит». От этой мысли глаза ее наполнились слезами. Она была уже не в состоянии сдерживать свои чувства. Она казалась себе домом, который вот-вот рухнет. Слава богу, ее подруги рядом.

– Пошли, – сказала Мара и повела их за собой вниз по ступенькам, потом через всю гостиную. У входной двери она услышала голос матери – она могла в этом поклясться. «Возвращайтесь, юные леди. Вы четверо собираетесь на ночной сеанс. На этом острове после одиннадцати не происходит ничего хорошего».

Мара остановилась. Подруги окружили ее.

– Послушай, а не нужно предупредить папу, что ты уходишь? – спросила Линдси.

Мара оглянулась на толпу одетых в черное людей в гостиной. Немного напоминает вечеринку, которую родители устраивали на Хеллоуин.

– Нет, – тихо ответила она. За весь вечер отец ни разу не подошел к ней, а Талли при взгляде на нее начинала плакать. – Никто даже не заметит, что я ушла.

Следить за детьми – это была мамина обязанность. Но мамы больше нет.

На следующее утро папа решил, что им нужно отдохнуть. Почему отец думал, что море и песок им помогут, Мара понять не могла. Она пробовала отговорить его, но права голоса в важных вопросах у нее не было. Поэтому она поехала в это дурацкое путешествие № 1 ПМ (после Мамы – теперь вся ее жизнь делилась на «до» и «после»), но даже не пыталась получить удовольствие от отдыха.

Она хотела, чтобы папа увидел, как она злится. У нее остались только подруги – за тысячи миль, когда они были так нужны ей.

Она ненавидела этот земной рай. Солнечный свет выводил ее из себя, как и запах гамбургеров на гриле, а при взгляде на печальное лицо отца хотелось плакать. Он пытался – раз за разом – наладить контакт, но боль в его глазах буквально засасывала Мару, и ей становилось еще хуже. В конце концов она перестала смотреть на него.

Она звонила подругам не меньше десяти раз в день, пока эти чертовы каникулы наконец не закончились.

Когда самолет приземлился в Сиэтле, Мара впервые расслабилась и с облегчением вздохнула. Подумала, что худшее позади.

Как же она ошибалась!

Приехав домой, они обнаружили гремящую на весь дом музыку, коробки из-под еды на столе в кухне и Талли в гардеробной – она сложила в коробки мамину одежду. Папа пришел в ярость и наговорил Талли много ужасных вещей, отчего она расплакалась. Но самыми ужасными были слова: «Мы уезжаем».

9

В ноябре, меньше чем через месяц после похорон мамы, они переехали в Калифорнию. Две недели перед отъездом были сплошным кошмаром, просто ужас! Мара все время либо злилась на отца, либо безутешно рыдала. Она перестала есть и спать. Единственное, что ее интересовало, – разговоры с подругами, а когда четыре близких подруги собирались вместе, каждая встреча казалась частью бесконечного прощания.