Кэтрин Уокер - Остановка в Венеции Страница 32

Рональд, как поведала Лидия (эти двое уже сплотились в команду), занимался живописью эпохи Возрождения, специализируясь на венецианских мастерах, и страстно обожал Тициана. Он тоже не испытывал недостатка в публикациях и тоже сказал новое слово — в его случае это был кардинальный пересмотр справочной литературы по данной теме. «Ренцо считает, что он наделает шуму», — с гордостью подытожила Лидия, награждая Рональда своей ослепительной улыбкой. Тот потупился, что-то застенчиво бормоча. Какие лапочки. Слава богу, моей специальностью и родом занятий никто поинтересоваться не успел, нас пригласили к столу.

Ужин был божественным, вино рекой, сменяющие друг друга блюда, подаваемые безмолвным и слегка угрюмым джентльменом в черном свитере и слаксах. Мы беседовали об Англии, о Кембридже, о Риме двадцатых годов, о качествах рыночных овощей, о выходящей книге Ренцо, о фамильном древе Рональда, одна из вот вей которого связывала его с сэром Вальтером Скоттом. Маттео наскоро выгулял Лео, и мы расселись с бокалами бренди у разожженного заново камина. Подходящий момент настал.

— Ну что же, Лидия, дорогая, — начал Ренцо, — расскажите, на какие соображения наводит вас изложенное Рональдом, коль скоро вы любезно согласились нам помочь. На вас обращены все наши взоры.

Мы действительно разом обернулись к ней.

Лидия подобралась, расцепила скрещенные ноги, потом, задумчиво подавшись вперед, обвела взглядом наши внимательные лица и улыбнулась.

— Да-да, — начала она. — Сперва давайте я вам расскажу про Ле-Вирджини, ваш монастырь, интереснейшее и совершенно выдающееся заведение.

Она дополнила то, что мы уже знали: Ле-Вирджини был камерным и привилегированным, число монахинь не превышало пятидесяти пяти, все сплошь патрицианки, причем из высочайших слоев. Основательницей монастыря считалась Джулия, дочь императора Фридриха Барбароссы. В день начала строительства ее символически обвенчали с дожем, Папа также присутствовал на церемонии — это было в двенадцатом веке. Трое великих владык вместе заложили первый камень будущего монастыря — так, по крайней мере, утверждали монахини. Приверженность благородной традиции гарантировала им, как они надеялись, независимость и особые привилегии, обеспечивая покровительство одновременно и Папы, и венецианских властей.

— Они вели службы на латыни? — поинтересовался Маттео.

— Да, служили на латыни, а также читали специально сочиненную проповедь для дожа при введении в сан новой аббатисы. В то время мало кто из женщин мог похвастаться умением сочинять речи на латыни — читать, да, возможно, но вот писать — это уже сверх ожиданий. А они владели классическими языками. Да и выступать перед собранием мужчин для монахини тех времен было событием незаурядным. Эти монахини считались не схимницами, то есть навсегда отрезанными от мира и запертыми в четырех стенах, а инокинями, что подразумевало более мягкие условия. Они не принимали обетов бедности и послушания, они уходили в монастырь, лишь повинуясь воле родных, которые поддерживали с ними связь. Поэтому они оставались в курсе всех мирских дел, обладали весомым влиянием на городские власти и сохраняли мирские имена. Можно сказать, они находились на особом положении и, по сути, обладали независимостью.

— А как же мужчины? — спросила я.

— Да, мужчины. Помимо прочих привилегий по сравнению со схимницами инокиням дозволялось покидать монастырь и даже тешить грешную плоть. Никаких обетов целомудрия. О мужчинах, перебиравшихся через монастырские стены по приставным лестницам и виноградной лозе, о переодеваниях монахинь, ускользающих на тайное свидание, ходит немало курьезнейших анекдотов, однако были и вопиющие случаи насилия, когда компания подвыпивших молодых аристократов вламывалась посреди ночи в монастырь, не устояв перед соблазном в виде целого цветника беззащитных женщин. Разумеется, в результате появлялись внебрачные дети. Автор восхитительных хроник Ле-Вирджини сама произвела на свет нескольких.

— А что за хроники? — удивилась Люси.

— Мы как раз к этому подходим, к тому, что, как мне кажется, имеет непосредственное отношение к вашим находкам. Год тысяча пятьсот девятнадцатый стал поистине черным для Ле-Вирджини и других женских монастырей Венеции. Недовольные мужские голоса и раньше призывали к реформе, клеймя монахинь потаскухами и другими нелестными эпитетами, но в тысяча пятьсот девятом году Венеция проиграла в битве при Аньяделло Папе Юлию и Камбрейской лиге в Вендетте против венецианского могущества и, надо думать, чванства. Венецианской гордыне был нанесен сокрушительный удар, начались вопли, что виной всему упадок и разврат, и кто-то, разумеется, назвал корнем всех зол женские монастыри. Господа оскорбило существование независимых развратниц, отсюда и кара.

Городские и религиозные власти постановили преобразовать монастыри — это ведь легче, чем изменить самих себя. Как я уже говорила, самым лютым стал тысяча пятьсот девятнадцатый год, когда викарий венецианского патриарха наложил клаузуру, затвор, на все женские монастыри, включая Ле-Вирджини. К ним подселили схимниц из менее привилегированных монастырей, и иноческая вольная жизнь кончилась. Теперь их в буквальном смысле заперли в четырех стенах и обложили суровыми запретами. Все это зафиксировано в хронике. Разгневанная аббатиса негодует на узурпаторов и призывает кары небесные и даже проклятия на голову злодея викария, на которого раньше смотрела как на пустое место, на выскочку. Дальнейшее развитие событий — это слишком долгая история, борьба была жестокой, и монахини в ней, конечно же, потерпели поражение. Инокинь замуровали в одной половине монастыря, а управление передали схимницам, и властям оставалось только дождаться, пока не скончаются все представительницы старой знати, что, в конце концов, и произошло. Потомкам осталась печальная надпись в Арсенале.

— Какая надпись? — спросила я.

— Там сохранился фрагмент монастырской стены с аркой, а под ней табличка с надписью: «Храни нас Надежда и Любовь в этой любезной сердцу тюрьме». Да уж, очень любезной.

— Как прискорбно, — заметила Люси. — И ведь ничего не меняется.

— Боюсь, что да, — согласилась Лидия, — но теперь, наконец, мы услышим их рассказы, их голоса.

— А какое отношение все это имеет к Ка-да-Изола? — перебил Ренцо.

— Понимаете, — обратилась к нему Лидия, — у Ле-Вирджини отобрали все, включая палаццо, монахинь обрекли на заточение, затвор, и личное имущество им было запрещено. Думаю, когда пришлось спешно перебираться, они оставили свои прекрасные наряды и дорогие сердцу вещи, надеясь вернуться за ними, если настанут светлые дни. Монастырь лишился своей обширной художественной коллекции, книг, всего — богопротивное искусство оказалось под запретом. Полное заточение.