Мария Воронова - Мой бедный богатый мужчина Страница 32

– Вот поэтому и нужно знать больных не только по фамилии, но и по имени-отчеству, – наставительно сказал Розенберг. – У нас в институте профессор был, так он просто зверел, если мы на обходе не знали, как кого зовут. Я в ординатуре когда учился, у нас парень был, армянин, он имена плохо запоминал, и этот профессор так его гонял! А парню вообще не везло. Как только сядет чаю выпить, сразу профессор заходит. Мы, бывало, с Ольгой Алексеевной целый час сидим, Армен в это время пашет как конь, перевязки делает, потом устанет, к нам зайдет, только нальет себе кружку… Сразу – бац, дверь распахивается: «Армен! Как я ни зайду, вы все время едите! Ни черта не делаете! Кто за вас работать будет?» Мы уже потом его к себе за стол пускать перестали, чтобы профессора не приманивать. Вообще у этого профессора всего несколько пунктов было: имя-отчество, которые сутки после операции, анализы наизусть и клизма. Если у больного вдруг один день стула нет и ты ему клизму не назначил, то тебе самому вкатят. – Вспоминая молодость, Розенберг мечтательно улыбнулся. – Так вот, выполняя эти нехитрые требования, можно было легко стать у профессора Дорохова отличником. Ну, Армен и решил исправиться. Взял на дежурство специальную тетрадку, выписал туда все имена-отчества, все анализы, клизмы расписал поголовно, кому надо и кому не надо, и отправился на вечерний телефонный доклад. Он знал все! Про каждого больного. Мог ответить на любой вопрос. А Дорохов спросил: сколько всего на отделении больных? Армен понял, что сопротивление бесполезно, и перевелся в Военно-медицинскую академию. Сейчас уже докторскую защитил. А у Дорохова до сих пор больных бы считал.

– Дорохова я прекрасно знаю, – заметил Колдунов.

Диане стало скучно. Мужчины болтали между собой, будто не замечая ее присутствия. Это даже невежливо, в конце концов!

– Он еще работает? – поинтересовался Розенберг.

– Работает. Да он не такой уж старый, просто рано поседел. Ему лет шестьдесят, наверное. Оперативную активность, конечно, потихоньку сворачивает, зато включился в общественную деятельность. Пропагандирует в массах идею эвтаназии.

Розенберг задумчиво покачал головой:

– Я всегда чувствовал, что с ним что-то не так. Вообще не понимаю, как врач может до такого дойти, это же клятвопреступление. В клятве Гиппократа ясно сказано: никогда, ни при каких обстоятельствах не дам яду, как бы меня об этом ни просили. Или ты тоже за эвтаназию? – спохватился он.

– Нет, конечно! – возмутился Колдунов. – Я вообще считаю, что обсуждать эту тему в тех обстоятельствах, в которых находится наша медицина, не только безнравственно, но просто гнусно! Как можно рассуждать, имеем ли мы право лишать жизни безнадежных больных, когда больше половины этих больных у нас умирают потому, что у них просто нет денег. Не из-за тяжести заболевания, а из-за отсутствия денег на операцию или на химию! Да что там онкологические больные, у нас мрут даже от банальной хирургической патологии типа панкреатита или перфоративной язвы. «Нет средств. Кто за это будет платить?» – говорят наши дорогие администраторы и преспокойно оставляют человека загибаться, точно зная, что вливание альбумина и октреотида спасло бы ему жизнь. Или крови нет для переливания – Господи, сколько раз я это слышал! Нет у человека денег, пусть подыхает, считают наши медицинские чиновники. И ведь ничто у них не дрогнет! Знаешь, сколько я ходатайств написал? Такому-то больному жизненно необходимы следующие препараты… Каждый раз ответ один: лечите по тарифам ОМС, то есть водичка, анальгин и ношпа. Подписав эту резолюцию, чиновники спокойно едут домой пить чай с плюшками и не думают, что только что обрекли ни в чем не повинного человека на смерть. А вооружи их эвтаназией, так они население на корню истребят. – Ян Александрович невесело усмехнулся. – Нет уж, разговоры об эвтаназии возможны только в том обществе, где для излечения человека, независимо от его материального состояния, используются все возможные, все известные в настоящее время науке средства. Только исчерпав весь арсенал, можно сказать: да, больной действительно безнадежен, он очень мучается и хочет умереть, не гуманнее ли будет исполнить его желание?

– Да уж, с нашим-то кривым исполнением законов эвтаназия быстро превратится в массовые убийства онкологических больных, – сказал Розенберг. – Странно, что Дорохов этого не понимает.

– Да все он понимает, просто пиарится. А если серьезно, то сейчас есть вполне приличные обезболивающие, которые могут сделать последние дни больного не такими уж невыносимыми. Помню, давно еще, я только академию окончил, лежал у меня один полковник. Рак у него был жуткий, метастазы везде, где только можно, ну и боли, конечно. Наркотики по обычной схеме его не брали. Ой, Диана, прости, зачем тебе-то такие вещи слушать? – вдруг запоздало спохватился Колдунов.

– Я не боюсь подобных разговоров, – сухо сказала она.

– Ну и умница. Короче, он очень мучился, бродил целыми днями по клинике, наматывал километров по двадцать, чтобы устать и от усталости хоть немного подремать. И вот вечером я дежурю, сестры мне говорят: он совсем плохой, помочь ему ничем нельзя, сколько можно мучить человека? Давайте мы ему сделаем укол нормальный, пусть он уснет и не проснется. Я молодой был тогда, неопытный… Что делать, не знаю. И смотреть невыносимо на его мучения, и убивать человека нельзя. Зашел в палату, а он на полу волчком вертится и подушку грызет. Я сестре говорю: ладно, возьму я на душу грех. Она мне: доктор, у меня тут осталась лишняя ампула морфия, я уже набрала, записала во все журналы, а больной отказался. Назначьте полковнику еще одну ампулу, потом реланиума добавим и дроперидола кубика четыре. И введем внутривенно. В общем, укололи его и оставили. Думаем, если из соседей по палате никто не позовет, на утреннем обходе констатируем смерть. А утром стоим перед дверью и боимся зайти, ведь человека убили. Вдруг дверь распахивается, на пороге наш полковник – свежий, отдохнувший, зевает. Ох, говорит, ребятки, спасибо вам, я так хорошо поспал! Первый раз за полгода! В тот день к нему как раз жена приехала, они в больничном парке погуляли… Я ему потом на каждом своем дежурстве морфий делал с реланиумом и дроперидолом, и он отдыхал. – Колдунов вздохнул и полез в карман за сигаретами. – Нормальный мужик был, земля ему пухом. Он всем профессорам рассказывал, что лучше меня никто лечить не умеет, с его легкой руки у меня карьера в гору пошла.

– Да, пока ты жив, всегда найдешь, чему порадоваться. – Розенберг открыл форточку. В его пропахшем хорошим табаком кабинете дешевые сигареты Колдунова звучали диссонансом. – Вот, например, писатель Венедикт Ерофеев. Он, болея раком гортани, уже с трахеостомой, с метастазами, вместо того чтобы сделать себе смертельную инъекцию, закрутил роман с красивой женщиной, и она, между прочим, не только ответила ему взаимностью, но и написала потом об их отношениях книгу… – Он взглянул на часы и поднялся. – Все, пора ехать. Ян, я тебя подвезу до самой академии, а тебя, зайчик, высажу у метро, ладно? И не волнуйся, если приеду поздно, возможно, понадобится много времени, чтобы заставить профессора подписать отзыв.