Николас Спаркс - Лучшее во мне Страница 34

Немного странно, поскольку, как я уже сказал, меня собирались забрать в пехоту, и сейчас, многое пережив, я понимаю, что лучше бы мне, наверное, тогда пойти именно в пехоту — тем более что я умею обращаться с двигателями, а плавать не умею. Я бы мог готовить грузовики и джипы для отправки в Европу. Ведь без машин в армии делать нечего, верно? Но, даже будучи деревенским парнем, я знал: в армии никого не спрашивают, а посылают туда, куда считают нужным, и потом, к тому времени всем уже стало ясно, что нас в этой войне ждет победа — это лишь вопрос времени. Айк тогда только что уехал в Северную Африку. Мм там требовались пехотные войска и, как бы ни вдохновляло меня желание воевать против Гитлера, пехота меня почему-то совсем не привлекала.

В военкомате на стене висел агитационный плакат военно-морского флота. Плакат призывал: «К орудию!» На нем изображался заряжающий снаряд моряк в безрукавке, и меня это чем-то зацепило. «Я смогу», — подумал я и, проигнорировав стол, где записывали в пехоту, подошел к столу, где записывали в военный флот. Когда я сообщил об этом Кларе, она проревела несколько часов кряду. Потом взяла с меня слово, что я к ней непременно вернусь. И я пообещал.

Я прошел курс общей подготовки и специальной подготовки. А в ноябре 1943-го меня отправили на эсминец «Джонстон» в Тихом океане. Даже не думайте, что служба на флоте менее опасна, чем на суше или в морской пехоте. Или что там не так страшно. На флоте ты полностью во власти корабля, от тебя самого ничего не зависит: если судно пойдет ко дну, ты покойник. Если упадешь за борт, тебе конец, поскольку никто из конвойных кораблей не рискнет остановиться, чтобы спасти тебя. Там некуда бежать, негде спрятаться. Ты быстро привыкаешь к мысли, что от тебя ничего не зависит. Никогда в жизни мне не было так страшно, как на флоте. Кругом рвутся снаряды, валит дым, горит палуба. И все это при громе орудий, да таком, что оглохнуть можно. Раз в десять сильнее грома, хотя все, конечно, намного ужаснее. Во время крупных сражений судно постоянно обстреливали японские «Зеро», и снаряды рикошетили от палубы во все стороны. А ты при этом еще должен делать свое дело как ни в чем не бывало.

В октябре 1944-го мы проходили мимо острова Самар, готовились к вторжению на Филиппины. Наших тринадцати кораблей, казалось бы, вполне достаточно, но, не считая авианосца, то были в основном эсминцы и конвойные суда, так что большой огневой мощью мы похвастаться не могли. И вдруг на горизонте показались японские корабли — казалось, весь японский флот двигался на нас: четыре линкора, восемь крейсеров, одиннадцать эсминцев, и все они хотели во что бы то ни стало отправить нас на дно. Позже я слышал, как кто-то сравнил нас с Давидом, противостоящим Голиафу, правда, у нас даже не было рогатки.

И это очень близко к правде. Потому что при попытке отбить атаку противника снаряды из наших орудий до вражеских кораблей даже не долетали. И что мы сделали, зная, что шансов уцелеть у нас нет? Мы вступили в бой. Теперь он называется сражением в заливе Лейте. Наш корабль направился прямо на противника, первым открыл огонь, первым начал атаковать торпедами. Мы что было сил палили и по крейсеру, и по линкору. Надо сказать, отделали их.

Однако следуя в авангарде, пойти ко дну наше судно также было обречено первым.

Вражеские крейсера атаковали нас с двух сторон, и мы стали тонуть. На борту находились 327 человек, и 186 из них — в их числе мои близкие друзья — в тот день погибли. 141 выжил. Я оказался одним из них.

Вот вы сейчас, готов поспорить, гадаете, с чего я вам все это рассказываю, думаете, наверное, хожу вокруг да около, поэтому, пожалуй, перейду к делу. Я оказался на плоту, а вокруг шел морской бой. И вдруг я понял, что уже ничего не боюсь, что со мной ничего не случится, ведь наша с Кларой история еще не закончена, и тогда я окончательно успокоился. Если хотите, можете назвать это военным психозом, но я знаю то, что знаю, и там, под разорванным взрывами дымным небом мне вспомнился тот самый день двухгодичной давности, когда мы отмечали годовщину нашей свадьбы, и начал петь «Для меня и моей девочки», как мы с Кларой пели в машине по дороге из Роли. Я голосил что есть мочи, будто мне все нипочем, поскольку знал: Клара обязательно услышит меня и поймет, что за меня волноваться не стоит. Ведь я дал ей слово, и ничто, даже гибель в Тихом океане, не помешает мне его сдержать.

Знаю, это невероятно, но я спасся. Затем меня назначили на транспортное судно, доставлявшее к месту назначения войска, и уже весной я вез морпехов на Иводзиму. А потом война кончилась, и я вернулся домой. Дома я никогда не говорил о войне — не мог. Никогда ни слова — очень было тяжело, больно было, и Клара меня понимала. Наша жизнь наконец вошла в прежнее русло. В 1955-м мы начали своими силами строить здесь дом. Почти все я сделал сам. Как-то к вечеру, закончив работу, я услышал, как Клара, которая вязала в тени, напевает «Для меня и моей девочки».

Я замер на месте и сразу вспомнил тот бой. Я совсем позабыл об этой песне и никогда не рассказывал Кларе, что случилось в тот день на плоту. Но она, должно быть, что-то прочитала на моем лице, потому что, подняв на меня глаза, сказала:

— День годовщины нашей свадьбы. — И продолжила вязать. — Я тебе не говорила, но, когда ты был на фронте, мне однажды ночью приснился сон, — прибавила она. — Будто меня окружает море полевых цветов. И я слышу, как ты поешь мне эту песню, хотя я тебя не вижу.

Проснувшись, я почувствовала, что страх отпустил меня. Ведь я до тех пор никак не могла избавиться от тревоги за тебя.

Я замер как громом пораженный.

— Это был не сон, — наконец выговорил я.

Она улыбнулась, и я понял, что она ждала именно этого ответа.

— Знаю. Я же сказала, что слышала тебя.

После этого меня ни на минуту не покидала мысль, что между мной и Кларой существует что-то такое — какая-то мощная духовная связь. Вот таким образом я решил разбить здесь сад и через несколько лет, в годовщину нашей свадьбы, привез сюда Клару, чтобы показать его ей. Правда, тогда сад был совсем крошечный, не как сейчас, но Клара меня уверила, что это самое прекрасное место на земле. Поэтому я на следующий год увеличил участок и, напевая нашу песню, подсеял еще цветов. Потом в день нашей свадьбы, до тех самых пор, пока Клары не стало, я проделывал это каждый год. Здесь, в месте, которое она так любила, я развеял ее прах.

Однако после ее смерти я изменился не в лучшую сторону — обозлился на всех, начал пить, словом, погибал. Сад забросил, перестал сеять цветы, перестал петь, потому что не видел больше в этом смысла — ведь Клара ушла. Я возненавидел весь свет, не хотел жить, подумывал о самоубийстве. Но вот появился Доусон. Я был рад ему. Он возродил у меня интерес к жизни, напомнил, что моя миссия здесь еще не окончена. Но вот ушел и Доусон. А я приехал сюда и после долгих лет снова увидел это место. Лето было на исходе, но некоторые цветы продолжали цвести, и, когда я запел нашу с Кларой песню, у меня на глазах непроизвольно выступили слезы. Наверное, я оплакивал потерю Доусона, свою судьбу, но главное, оплакивал Клару.

Именно тогда все и началось. Возвращаясь в тот вечер домой, в окне кухни я увидел Клару.

Это был некий неясный образ, но я слышал, как она пела нашу песню. Однако когда я вошел в дом, она уже исчезла. Я снова вернулся в наш домик и продолжил заниматься садом — то есть «готовить почву» — и тогда я снова увидел ее, на сей раз на веранде. Через несколько недель, когда я посеял цветы, она начала приходить ко мне регулярно, где-то раз в неделю, и, прежде чем она исчезала, мне удавалось к ней приблизиться. Но вот сад зацвел, и я как-то после очередной прогулки среди цветов, войдя в дом, отчетливо, как живую, увидел Клару.

Она стояла прямо здесь, на веранде, и ждала меня, слоено недоумевая, отчего это мне потребовалось столько времени, чтобы разобраться, что к чему. С тех пор так все и было.

Дело в том, что Клара — часть этих цветов. Они выросли из ее праха, и чем больше они разрастаются, тем живее становится Клара. Пока я ухаживал за цветами, у Клары был способ приходить ко мне.

Именно поэтому вы здесь, именно поэтому я и попросил вас исполнить мою просьбу. Это наше место, тот крошечный уголок земли, где любовь делает невозможное возможным.

Думаю, вы это поймете лучше, чем кто бы то ни было.

Мне пришло время присоединиться к Кларе. Пора нам с ней спеть вместе. Настал мой час, и я об этом не жалею. Я снова с Кларой, и это единственное место, где бы я хотел остаться навсегда. Прошу развеять мой прах над цветами, и не нужно по мне плакать. Наоборот — я хочу, чтобы вы радовались за нас. Улыбайтесь веселее для меня и моей девочки.

Так».

Подавшись вперед, Доусон положил руки на колени и попытался представить себе пишущего это письмо Така. В авторе этого послания он никак не мог узнать приютившего его немногословного, сурового человека. Такого Така Доусон не знал.