Мария Нуровская - Танго втроем Страница 35

Из-за этой сцены у меня даже произошла ссора с режиссером – поначалу он хотел, чтобы Маргарита говорила этот внутренний монолог громким голосом. Я возражала.

– Да кто здесь режиссер? Я или вы?

– Но ведь мы находимся в процессе работы над ролью, – не сдавалась я.

Он иронически фыркнул:

– Ну что, рассказать смешную историю, которая произошла на съемках фильма «Пан Володыевский»? Там есть такая сцена, когда Володыевский выбивает саблю из ладони Баськи. Игравшей эту роль актрисе это не понравилось, и она предложила, чтобы сцена была изменена таким образом, что это она побеждает Володыевского. Смех, да и только! Кстати, абсолютно правдивая история, мне сам Лонцкий рассказывал!

– Я не предлагаю вам вносить столь кардинальные изменения, всего лишь хочу донести до зрителя внутренний монолог героини…

– Ну-ну, попробуйте…

И я попробовала. К моей радости, он признал, что получилось совсем неплохо. О господи, а если бы он настоял на своем и мне пришлось бы громко произносить: «Мне скучно, а в этом ловеласе нет ничего дурного…»?! Каким тяжким трудом зарабатываем мы, артисты, свой кусок хлеба…

Повсюду таская с собой текст новой роли, я постоянно возвращалась мыслями к Эльжбете. То, что сейчас с ней творится, происходит не без моего участия: может, Мадлена не столько подмяла ее под себя, сколько указала ей дорогу – дорогу к бегству. Когда я с ней познакомилась, она забывалась с помощью бутылки. Теперь посещает костел. Разумеется, это совсем другое, но, опять-таки, не выход. Ну не должна ортодоксальная религиозность стать целью ее жизни – что она, ксёндз или монашка?

Почему я так беспокоилась за нее? Может, потому, что меня продолжали мучить угрызения совести? С другой стороны, разве это моя забота, а не Зигмунда? Но он никогда не оглядывался назад, в прошлое. Как признался в одном интервью, в этом заключался его главный жизненный принцип. На меня он что, тоже не оглянется, если окажется, что мы оба совершили ошибку, вступив в брак? Или он считает, что у нас все должно получиться, потому что я снабжаю его молодыми гормонами?

Как-то днем я заглянула в книжный – люблю иногда полистать новые книги, правда, покупаю их теперь редко: читать стало некогда, если только на каникулах, на пляже. Поэтому и просматриваю новинки возле книжного прилавка. Однажды не смогла оторваться и прочитала от корки до корки небольшой томик поэзии. Так вот, зайдя в книжный на Новом Святе, я обратила внимание на обложку книги, которая отбывала срок в туалете у Дарека. Поразмыслив, я ее купила. Возможно, из духа противоречия – хотела проверить, действительно ли книга настолько скандальная. И убедилась, что мужчины любят преувеличивать. Как я и предполагала, это были горькие жалобы жены актера, точнее, его вдовы, у которой была нелегкая жизнь. Она стала тем самым «поставщиком» молодых гормонов и, желая того или нет, вынуждена была за это платить. Там, помимо пустяковых обвинений по мелочам в адрес недругов и друзей, были записки о трудной любви. Особенно меня взволновало начало повествования. Когда Лонцкий стал ректором, она еще была студенткой, и по понятным причинам им приходилось скрывать свои чувства от других. «Никто ни разу не заметил, как, проходя мимо меня, выслушивающей чей-то монолог в коридоре театра, он совал мне в ладонь записку или какой-нибудь талисман, никто не замечал, что он мог подхватить мою недокуренную сигарету или быстро допить остатки кофе из моей чашки в буфете театральной школы…» Определенно, Дарек переборщил, осуждая жену своего идола за то, что она была его женой… Я тоже жена, только моя ситуация несколько отличается от ее, хоть я и принадлежу к тому самому «контингенту молодых гормонов». Если бы мы были с ней знакомы, могли бы обмениваться опытом. Правда, я связала свою судьбу с человеком, который глубоко в себе носил комплекс недооцененности. Лонцкий осознавал свое величие как актер, и этого никто не мог у него отнять, хотя его прошлое мстило ему жестоко. Ненужный, попросту бессмысленный флирт с коммунизмом ему припомнили позже, закрыв перед его носом двери почти всех театров. Говорят, он везде стучался со своим лауреатством, но никто не открыл. Только Познань. Однако было уже поздно: его надорванное, подштопанное хирургами сердце не выдержало.

Сравнение наших браков могло бы оказаться не в мою пользу, если бы не моя профессия. Она, театральный критик, существовала как бы рядом с театром, а я – внутри его. Принципиальная разница. Жена Лонцкого стояла сбоку, наблюдая, как театр пожирает ее мужа, и ничего не могла с этим поделать, а мы с Зигмундом страдали от этого в равной степени. Я убедилась в этом совсем недавно, когда до меня впервые дошло, что я не всегда могу выполнить свою актерскую задачу… До этого мне казалось, что достаточно получить роль, чтобы сыграть ее. Разумеется, я не была идиоткой и не воображала себе, что достаточно выучить текст, чтобы потом произнести его на сцене. Я знала, сколько надо вложить усилий в роль, но в конце всегда выходила победителем. До того дня, пока Бжеский не вошел в мою гримерную и не сообщил, что Эльжбета не явилась в театр…

Почему же я постоянно думаю о ней, волнуюсь? До такой степени, что пошла на эту рискованную инсценировку специально ради нее, чтобы показать ей, что в жизни главное… Тут уж она вынуждена будет меня выслушать, ибо здесь на ее глазах произойдет чудо – воскрешение спящей, не хочу сказать «наполовину умершей», хотя ко мне здесь именно так все и относятся… Бессознательное растение, за которое дышат искусственные легкие.

И никому не приходит в голову, что это растение мыслит!

Работа над ролью Маргариты по-прежнему больше напоминала борьбу. Я чувствовала, что моя собственная шкура стала непроницаемой. Меня сковывал страх перед слишком тесным слиянием со своей героиней, как будто из-за этого со мной должно было произойти что-то нехорошее. А ведь суть профессии именно в этом – отдавать частичку себя своим героиням. Прежде это было для меня чем-то естественным, до той фатальной премьеры. И как мне дальше существовать в своей профессии, если я сделалась такой осторожной и подозрительной? Все это не способствовало развитию моего таланта, если, конечно, я его еще не потеряла окончательно. Дополнительные сложности возникали из-за того, что Маргарита была мне духовно чужда. Ирину я поняла сразу, юную Джульетту – тоже, даже героиня «Стеклянного зверинца», которую я сыграла в телевизионной постановке, была мне ближе. У каждой из них была своя жизнь, свой опыт, но они были молоды, как и я: Арманде – семнадцать, не говоря уже о Джульетте. А Маргарита была зрелой женщиной. Несмотря на то что, когда мы ее узнаем у Булгакова, ей всего тридцать лет, по своей ментальности она намного старше… возможно, все дело в лежащей на ней печати тоски… Мне что-то мешало понять ее. Чем большим было мое желание приблизиться к ней, тем на большее сопротивление я наталкивалась. Не с ее, разумеется, стороны, с моей… я должна была родиться на сцене и называться Маргаритой, вплоть до последнего представления. В общем, не любила я Маргариту, потому что не понимала, как ее надо играть. Все, что происходило на репетициях, с моей стороны было чистым обманом, который пока был незаметен ни коллегам, ни режиссеру. Я только делала вид, что я Маргарита, а сама совсем не была ею, и в какой-то момент это должно было выйти наружу. Во время репетиций у меня частенько возникало такое чувство, что катастрофа неминуема. Впрочем, вполне возможно, что моя интуиция меня обманывала. Перед той премьерой у меня, например, не было никаких нехороших предчувствий, более того, я была полна надежд и предвкушения, а что в итоге получилось? В одну минуту все рухнуло. Так может, сейчас будет наоборот? Мои черные мысли развеются как утренний туман. Надо только найти способ справиться с собой, преодолеть возникшую преграду в мозгу, избавиться от страха возвращения Арманды… которой я, без всяких задних мыслей и опасений, позволила облачиться в мою собственную шкуру.