Люби меня - Елена Тодорова Страница 35

Первым делом, как и договаривались, отправляю Шатохину эсэмэску.

Сонечка Солнышко: Мы у Савиновой. Все хорошо.

Big Big Man: Сладких, принцесса-воин))

Сонечка Солнышко: А тебе хорошего продолжения вечера)) Спасибо, что приехал! Ты очень хороший!

Еще какое-то время болтаем, снова и снова перебирая все события этого вечера. Но девчонки все же выматываются и засыпают. А вот я… В том, чтобы спать на улице, нет ничего хорошего. Да, ароматы разнотравья и сам ночной воздух приятно вдыхать. Но отсутствие стен, даже при наличии крыши и каких-то тюков с одной стороны огромного сенохранилища, не дают привычного ощущения защищенности и уюта. Да и звуков природы, к которым оказывается не готов мой организм, чрезвычайно много. Треск, шорох, пение, мычание, уханье, хрюканье, мяуканье, лай, клекот, свист… Тронуться можно! Никак не удается расслабиться. Верчусь на узкой скрипучей кровати, как уж на сковородке. А стоит вспомнить непонятно откуда взявшуюся в моей голове поговорку, меня и вовсе в жар бросает. Ведь здесь реально могут быть гадюки!

Господи, чем я думала, когда соглашалась на эту авантюру?

В страхе даже о Саше забываю. А вот он обо мне, походу, нет. Ближе к рассвету прилетает сообщение.

Александр Георгиев: Приходи в подсолнухи за поцелуем.

И мое сердце совершает самоубийство.

19

Ни для кого никогда я не делал того, что делаю ради тебя…

© Александр Георгиев

– Настрелять бы тебе, – лениво выдыхает Тоха вместе с дымом, пока курим за клубом. – Отелло, блядь.

– Пошел ты, – беззлобно огрызаюсь я.

Делаю тягу и задерживаю никотин в легких. Все еще надеюсь, что это поможет перебить то нескончаемое ощущение за ребрами, что разъедает сердце, словно соль рану. Тщетно, мать вашу. Поселилось там и, походу, не свалит, пока не превратит меня в труп.

– Дело не в ревности, – грубо пихаю Тохе эту ложь.

Он, игнорируя мою ярость, громко ржет. Скотина.

– Пиздишь знатно! Сам хоть веришь?

Конечно, не верю. Конечно, пизжу.

– Они ее на толпу раскатать хотели, – привожу как аргумент.

Только это выговариваю, за грудиной так скручивает, что приходится поморщиться. Снова убивать хочу. Понимал, естественно, что мне против десятки не выжить. Не совсем сказочный кретин. Трезво расценивать силы умею. Но никакие варианты, кроме как сражаться до последней капли крови, в моем сознании не рассматривались. Подыхать тоже не собирался. Просто потому что не мог позволить тронуть Соню хоть одному.

– Когда тебя подобное волновало? – вырывает меня из кокона спертых эмоций Тоха. Стискивая челюсти, молчу. – Ты вляпался. Вляпался по-крупному, – расписывает жестко и коротко, как диагноз. В этот раз мы оба спокойнее, потому что уже было время принять эту чертовщину. Но у меня по спине все равно озноб проходит. – Сейчас у тебя есть два варианта, – пока я упорно дымлю в темноту, Шатохин переходит к лечению. – Первый: собрать яйца в кулак и навсегда съебаться из жизни Богдановой. Или второй: прекратить творить хуйню и сдаться. Третьего не дано. Чем больше ты мудачишь, тем больше себя же изматываешь. Железобетонно. А Сонька тебя когда-нибудь тупо на хрен пошлет. И свалит сама. Поверь, вечность терпеть она не будет. Не та дама. С монтировкой ее видел? То-то же!

С трудом сглатываю. За ребрами такая вязкая каша образуется, кажется, что душа, как что-то реальное, в ней тонет. Вдохнуть возможности нет. Грудь попросту не двигается. Придавило, будто бетоном. Легким не хватает пространства, чтобы раскрыться.

Сука, наверное, визуально заметно, как я загибаюсь. Потому что Тоха вдруг выкатывает юмор, как брезент под окнами самоубийцы.

– Короче, все просто. Выбирай. Если хочешь идти – иди, если хочешь забыть – забудь[1]… – затягивает на удивление тонко.

Вдыхаю, наконец. А на выдохе смеюсь, потому что от Тохи это реально ржачно звучит.

О том, что дальше в этой песне, я, хоть никогда и не признаюсь, но в курсе. И, сука, даже мысленно прорисовывать такие перспективы не могу.

– Она хочет, чтобы я ее поцеловал, – выдаю и вроде как морщусь. Все слизистые вдруг за один вдох огнем обжигает. Будто не кислород втянул, а какую-то отраву. Тяжело переваривать. Жжет даже глаза. – А я никого никогда… – признавать это еще больший зашквар, чем думать об этом. – Никогда никого не целовал, – выдаю резко, словно бы разъяренно, на одном дыхании.

– Чего, нах? – высаживается Тоха конкретно. Наверное, никогда прежде столь сильного изумления в его голосе не слышал. Ну и… Похрен. Почти. – Ты сейчас серьезно? Прокурор, блядь! Прокурорище, мать твою! Я, сука… – ржет, естественно. Аж икает, пидор. – Блядь, прости… – и дальше захлебывается. – Е-е-ебать ты конь… Я просто в ахуе!!

– Да пошел ты… Гондон.

– Учить тебя не буду, сразу говорю, – прется вовсю. Вот уж точку прикола нащупал. Кретин полоумный. – Ну, ладно… Ладно, брат… Давай разок по-дружески залижу… – вываливая язык, мотает им как дурная псина. – Соньку не дашь же, верняк…

– Отсосешь! – агрессивно реагирую я.

И не за себя ведь крою. На ебанутые шуточки Шатохина похуй. Но стоит ему только заикнуться насчет Сони, зверею, как какое-то примитивное парнокопытное.

– Блядь… Просто если ты ссышь облажаться, сразу скажу: невелика наука. Нечего там делать. Смотри: засасываешь одну губу, потом вторую, и заталкиваешь язык ей в рот, – инструктирует, не прекращая ржать. – Нет, я, конечно, знал, что ты – высокомерная гнида… Но не думал, что настолько, чтобы стрематься целоваться!

– Иди на хуй, – глухо выталкиваю я.

Но понимаю ведь, что он теперь не уймется.

Выбрасываю окурок и сразу же поджигаю новую сигарету.

– Поцелуй ее! Не будь ослом!

– Сука, – выдыхаю, вспылив, я. – Она хочет, но не дается!

А я только мысль об этом допускаю, низ живота клинически спазмирует. Под внушительной толщей мышц разворачивается какая-то долбанутая хворь. И не чистая похоть в этом. Нет, что-то гораздо сильнее. И страшнее.

– Не дается, потому что ты ослишь! Перестань ослить!

Скриплю зубами, хоть и понимаю, что он прав.

– Тоха… Реально, иди на хуй.

– Ничего не могу поделать, – в драматическом жесте прижимает к груди ладонь. – Мне тебя жаль, брат.

Клоун. Таких поискать еще –