Анна Берсенева - Все страсти мегаполиса Страница 35

Подруга, пришедшая тем вечером, ничем не отличалась от всех остальных многочисленных подруг Аллы Андреевны. Обычная московская дама – живые черные глаза, такая же живая манера говорить, прокуренный низкий голос и огромные, с замысловатыми узорами и тусклыми камнями серебряные кольца на стареющих руках. Дочка ее была не красавица, но все-таки и не настолько некрасивая, чтобы ее замужество – недавнее, как Соня поняла из разговора, – можно было считать невиданной удачей. К тому же ей было лет двадцать пять, не больше, так что и поздним везением это замужество тоже считать было невозможно.

Но к зятю своему эта подруга Аллы Андреевны относилась так, будто он являлся великим подарком, притом даже не для дочки, а лично для нее. То есть она, конечно, не разговаривала с ним заискивающим тоном – она была даже иронична, как это принято было в кругу Дурново. Но в том, как она прислушивалась к словам, точнее, к мнению этого молодого человека, как замолкала, когда он начинал говорить, как краем глаза следила, чтобы у него в чашке был свежий чай, – во всем этом чувствовалось такое внимание, которого этот человек, по Сониному мгновенно сложившемуся впечатлению, совсем не заслуживал. И дело было не только в том, что он пил чай, не вынимая из чашки ложечку – если бы не Виталия Яновна из ялтинского драмкружка, Соня, может, тоже не знала бы, что это неприлично. Но когда он сказал с глубокомысленным видом:

– Умным себя считать – это каждый может. А вот сказать себе: «Не такой уж я умный», – для этого действительно ум нужен, – когда он сказал это, Соня окончательно убедилась, что единственным его выдающимся качеством является примитивность.

По едва заметной усмешке Аллы Андреевны Соня догадалась, что та тоже это понимает и, может, поняла это даже раньше, чем она. Но тон, которым она беседовала с этим примитивным типом, нисколько от такой ее догадки не изменился. К своему изумлению, Соня поняла, что Алла Андреевна, которая могла прямо сказать в глаза что угодно и кому угодно, разговаривает с совершенно ничтожным человеком так же внимательно и почти одобрительно, как и ее подруга. Заподозрить Аллу Андреевну в притворстве было трудно. Зачем бы ей было притворяться перед каким-то парнишкой, приехавшим год назад из Калуги? Вот с Соней она ведь не церемонится, спокойно может ей, например, заявить, что слово «волнительный» человеку с каким-никаким гуманитарным образованием даже произносить неприлично. А этот ляпнул: «Плитку в ванне ложить любой научится», – и ничего. Соня-то уж думала, сейчас Алла Андреевна насмешливо заметит: «Вам это уж точно подходит больше, чем учиться какому-то загадочному менеджменту», – или что-нибудь в этом роде. Но та снова промолчала.

Это удивило Соню так сильно, что, когда гости наконец ушли, она не выдержала и спросила:

– Он вам что, очень понравился?

– Кто? – переспросила Алла Андреевна.

Она просматривала принесенный подругой французский журнал и, кажется, уже забыла про людей, которые пять минут назад сидели у нее в гостиной.

– Да зять этот.

– А!.. Почему он должен был мне понравиться? Да еще очень?

– А почему вы тогда с ним так... Ну, как-то слишком внимательно себя вели?

Соня с трудом и, наверное, неточно подбирала слова для обозначения своих смутных ощущений. Но Алла Андреевна без труда поняла, о чем она спрашивает.

– Потому что он мужчина, – усмехнулась она.

– Ну и что? – Соня как раз ничего не понимала! – Мужчине можно быть глупым? – глупо спросила она.

– Мужчина может знать о жизни то, чего мы не знаем. Не факт, что обязательно знает, но – может знать. И вообще он может то, чего мы не можем.

Никаких дополнительных объяснений не последовало. Алла Андреевна забрала журнал и ушла в комнату, которая служила ей кабинетом и спальней, оставив Соню в недоумении.

«Им просто не хватает мужчин, – решила тогда Соня. – Поэтому они мужчинам прощают то, чего женщинам никогда не простили бы».

«Им» – это значило тем дамам, которые составляли круг Аллы Андреевны Дурново и, как Соня смутно понимала, определяли своей жизнью настоящую московскую жизнь, внешне незаметную, но незыблемую, как стены Кремля.

И, может, не стоило удивляться, что мужчины при таких женщинах вырастали слабыми и вялыми, как Петя Дурново?

«А что я про них знаю, про мужчин? – подумала Соня. – Не про московских, а вообще. Кого я из них знаю? Ника только. Ну, отца еще».

Воспоминание об отце было для нее непростым с тех самых пор, как он ушел от них с мамой. Но сейчас, посреди этого сияющего весенней зеленью московского бульвара, оно показалось Соне особенно тревожным. Здесь, в Москве, появилась в ее мыслях об отце какая-то новая, ускользающая неясность, но какая именно, понять она не могла.

– Ты меня не слушаешь? – обиженно спросил Петя.

– Нет, почему? – Соня вздрогнула. Она в самом деле не слушала его и уловила только вот эту интонацию обиды. – Просто я думаю.

– О чем? – с такой же капризной настойчивостью спросил он.

– О том, что у твоего начальника жена совершенно себя не знает.

Соня просто выбрала первую попавшуюся мысль из тех, которые приходили ей в голову за сегодняшний вечер. Приходили и, не задерживаясь, за ненадобностью исчезали.

Петю ее слова удивили.

– Как это себя не знает? – с недоумением спросил он.

– У нее такая внешность, которую теперь редко встретишь. Такой, может, и совсем теперь не бывает, – объяснила Соня. «Если бы мне такую!» – подумала она при этом. – А она со своей внешностью обходится так, будто она у нее самая обыкновенная.

– Все равно не понимаю.

– Ну, вот ее бы немножко по-другому накрасить, и она бы как артистка двадцатых годов была.

– Нашла о чем думать! – недовольно поморщился Петя. – Все-таки знаешь, Сонь, эта твоя парикмахерская... Ты ведь умная девушка, неужели не можешь найти себе что-нибудь поинтереснее?

– Мне интересно работать в парикмахерской, – отрезала Соня.

Главное, это было чистой правдой. После всех мечтаний и метаний оказалось, что ничего интереснее этого занятия в ее жизни-то и не было...

– Но можно ведь учиться, – не унимался Петя.

– Институт я уже закончила.

– Тоже мне, институт! – фыркнул он.

– Какой есть, – сердито сказала Соня.

Но на самом-то деле не очень она и рассердилась. Какой под руку попался, такой и закончила, это ведь правда, на что обижаться? Просто ей не хотелось объяснять Пете, в каком странном состоянии она находится с тех самых пор, как оказалась в Москве.

Это было состояние абсолютной внутренней неопределенности. Оно не имело никаких разумных объяснений, потому что появилось в то время, когда Соня поняла, что никакая она не актриса, и когда ей попросту негде было жить, но не прекратилось и в то время, когда она перестала думать об отвлеченных вещах, а быт ее приобрел вполне определенные черты.