Аликс де л'Эн - Бестолковая святая Страница 37

Тридцать восемь минут спустя я вошла в здание, низко опустив на лоб бандану. Никого из знакомых я по пути не встретила. Молоденькая стажерка в приемной на первом этаже удивилась, когда я шагнула в лифт, а мое вежливое «Guten Tag» окончательно смутило ее девственный мозг.

В редакции сняла темные очки. Пусто. Ни один из двенадцати сотрудников не пожелал променять сельдерей под острым соусом и жареную картошку на бутерброд, сжеванный у компьютера. Да что там картошка — сегодня был тот самый день недели, когда в столовой кормили пиццей, приготовленной в настоящей дровяной печи. Я усмотрела в этом знак свыше, послала Карлу воздушный поцелуй и взялась за дело.

В центре компьютерной «ромашки» — монитор главы секретариата Мари-Жо. Я проглядела все материалы. Проклятье. Даже слова «передовица» нет. Наверное, она в другом файле. В коридоре послышались шаги. Кто-то остановился, не решаясь войти.

Я нырнула под стол.

Скрипнула дверь. Шуршание, возня, и дверь закрылась. Должно быть, Лили из отдела «здоровье» зашла за сигареткой. Стало быть, внизу скоро перейдут к кофе, а потом любители черного, с молоком, с сахаром и без сахара скопом вернутся на шестой этаж.

Нужно поторопиться.

Я пробовала разные пароли. ««Модель» вам все расскажет» — официальное название рубрики. Не вышло. «Стр. 3». Пустой номер. Я зажмурилась, пытаясь сконцентрироваться. С чувством юмора у Мари-Жо все в порядке…

Я попробовала «Ite missa est[41]».

Есть! Моя «фальшивка» выскочила на экран. Она уже была среди «проданных», то есть отформатированных, сверстанных и подписанных в печать статей. Это означало, что никто не перечитает эту страницу, пока станки издательства «Клошетт» ее не напечатают. А когда триста тысяч номеров «Модели» увидят свет, задний ход дать будет невозможно.

Я вставила флэшку в компьютер, и передовица «Новые заповеди Блаженства» заменила статью о распродажах.

Поначалу я слегка дергалась, но теперь действовала спокойно и уверенно: у меня появилось чувство, что совершается нечто великое. И очень серьезное. Если эта статья поможет убедить хоть одну читательницу, поможет ей найти свой путь, я буду вознаграждена за риск.

За угол коридора я свернула ровно в ту секунду, когда из лифта с гомоном высыпала стайка моих коллег.

Я спокойно добралась до выхода, так и не встретив никого из своих. Мне даже показалось, что я слышу шорох ангельских крыльев.

День тридцать третий

Из двоих победителей — того, кто одолел тысячу тысяч человек, и того, кто одержал победу над собой, — более славен второй.

Бытует мнение, что рано или поздно наши родители становятся нашими детьми: мы меняемся ролями, словно два поколения взрослых в одной семье — это перебор. С годами все мы начинаем смотреть на родителей покровительственно и чуть снисходительно, а им хочется, чтобы выросшее потомство носило их на руках, окружало заботой и оберегало.

Закончив долгий разговор с матерью, я подумала: «Народная мудрость — она мудрость и есть!» Я неправильно себя вела. Моему ребенку-предку, которым я недавно обзавелась, было уже не шесть, а все пятнадцать лет. Не надо дергаться. У моей матери Мари-Анник Орман только что начался бурный переходный возраст.

Ее восторг на выходе из Флери-Мерожи не сулил мне ничего хорошего. А монолог упертой фанатки, который я только что выслушала по телефону, прозвучал ужасающе.

Мамуля, разумеется, снова навестила двадцатидевятилетнего Момо, «безвинно осужденного на десять лет за кражу какой-то дрянной тачки, которая ему тысячу лет не была нужна».

А теперь вот выясняется, что они без ума друг от друга. Обнаружилось это сутки назад, через семь дней после первой встречи.

— Не буду скрывать, дорогая, что влюбилась в него с первого взгляда, но не была уверена, что это взаимно. А вчера он признался. Момо меня обожает. Ну разве это не чудо?

Чудо. А я и пальцем не пошевелила, чтобы этому чуду помешать!

Накануне я должна была ехать вместе с мамой во Флери-Мерожи на встречу с Мари-Анж Леприор, раз уж «подписалась» на 988 ближайших понедельников, но из-за горящих дел вынуждена была попросить Жермену заменить меня. Не знаю, что уж наговорила маме на обратном пути помощница умирающих, но результат был налицо. В шестьдесят два года Мари-Анник поверила, что снова нашла настоящую любовь.

Еще четверть часа у меня в ушах звучал собственный голос: я уговаривала маму «не спешить, дать себе время», «подумать, какими были бы их чувства при других обстоятельствах», «не слишком увлекаться, не узнав всю подноготную парня». Так могла бы увещевать сосунка женщина в летах, хотя моя бабушка, когда я весной 1983 года влюбилась в продавца пончиков из Санари-сюр-Мер, ничего подобного не говорила.

На все мои призывы к осторожности Мари-Анник отвечала кратко: «Тебе этого не понять, девочка!» Само собой разумеется, ведь ей сейчас было пятнадцать лет, а я выступала в роли матери, не знающей, то ли радоваться счастью дочери, то ли опасаться неминуемого разочарования.

Из комнаты я выходила в полном раздрае. Даже воцарившаяся в квартире тишина — это был благословенный день, когда Жозефина уходила на занятия в районную музыкальную школу, захватив саквебуту и младшего брата, — не слишком утешала.

А в коридоре меня ждал очередной сюрприз — кучи влажного белья, вываленные из стиральной машины и разбросанные по полу. Над клочьями шерсти — в прошлой жизни они были дорогими кашемировыми свитерами — усердствовал пес Прут. Наша такса обожала набеги на стиральную машину. Просунув длинную, похожую на ершик для мытья бутылок морду в окошко, Прут вытаскивал выстиранное и отжатое белье и обрабатывал его слюной, зубами и когтями. Мы ввели строгое правило: никогда не оставлять дверцу стиральной машины открытой. Кто проявил преступную халатность? Афликао? Вряд ли. В последнее время она была слегка не в себе, но не настолько, чтобы нарушить строжайший запрет. Пьер? Он даже не знает, где находится стиральная машина. Дети? Нет, они готовы на все, чтобы защитить Прута от моего гнева. Не иначе как кто-нибудь из очень достойных колумбийцев, скорее всего, гаденыш Адольфо, порочный бедняжка.

Пылая негодованием, я взяла пса Прута за шкирку и потащила к шкафу, куда мы запирали его в качестве наказания за крупные провинности, и случалось это не реже шести раз в неделю. Я вошла в гостиную, не дав себе труда постучать.

Меня не насторожили ни неурочный полумрак, ни две фигуры на диване. Сообразила я, что к чему, лишь по характерному чмоканью влажных обнаженных тел.