Дарья Дезомбре - Белье на веревке. Современные рассказы о любви (сборник) Страница 37

Ваня вдруг почувствовал, что можно работать, круто развернулся на каблуках и отправился домой, где и писал коды до поздней ночи – без еды, разумеется. Но это были издержки свободной профессии. То, за что ему платили деньги, нельзя было делать просто хорошо, надо было делать очень хорошо, невозможно хорошо – и тогда на гонорары, полученные за невозможное, можно было позволить себе жить где угодно, следовать за солнцем и не думать о мелочах. Но бывали дни – или даже месяцы, если считать последний месяц под дождем, – когда никакое количество часов за компьютером не приводило ни к какому результату. Правильный настрой надо было кропотливо конструировать, и Ваня очень старался – даже чертил схемы и рисовал формулы продуктивной работы.

«Солнце и белье на веревке», – покачал головой Ваня, надо же, какая простая формула. Хмыкнул, покачал головой, поулыбался и пошел к окну, посмотреть, висит ли там белье. На темно-фиолетовом небе блистали редкие звезды и изредка пролетали подсвеченные далеким прожектором чайки. А белых простыней не было.

«Завтра пойду с компом на берег моря, – подумал Ваня, – интересно, будет ли тот же производственный эффект от белого паруса на лазурной воде!»

Но на следующий день первым делом он побежал к окну и долго высовывался, поджимая пальцы на холодном полу, разглядывая новую порцию белья.

Теперь между его окном и окном хорошенькой девушки висели голубые майки – синие, голубые, бирюзовые и цвета морской волны.

«Она любит море!» – догадался Ваня, побежал к компьютеру, чтобы взять его с собой на море, но застрял и проработал до темноты.

– Ну, завтра я уже ее не пропущу, – решил он.

Но назавтра пошел дождь, и зеленые ставни напротив так и не открылись и работа, конечно, встала.

Вместе с дождем, как это ни странно, не пришло обычное уныние. Ваня чувствовал себя удивительно бодрым и свежим – как будто бы он бегал ранним утром по берегу океана.

Ваня достал свой самый большой рюкзак, вышел из дома и вернулся со стратегическим запасом продуктов, пригодным для небольшой ядерной войны. («Это если я снова заработаюсь», – объяснил он старому рюкзаку, недоумевавшему, зачем ему, предпенсионному старичку, совершать такие усилия.) Потом он привел в порядок всю квартиру – начал с тех мест, куда мог упасть взгляд удивительной девушки, случайно брошенный из окна, а потом вовлекся и методично вычистил все, на что падал его собственный взгляд.

Когда розовая полоса закатного света протянулась через его ноги, он понял, что стоит с тряпкой в руках посреди блистающей чистотой квартирки, думая о Мередит.

«Так вот чего она от меня хотела! – вдруг догадался он. – Так просто и… абсолютно невозможно».

Стал бы он в нерабочий день начищать до блеска все горизонтальные поверхности? Не стал бы, конечно. И опять не стал. И снова не стал. Во-первых, потому что нерабочий день – это вовсе не выходной. Нерабочий день – это когда не идет работа. А значит, надо ловить настроение. Или конструировать его. Вот чего Мередит никогда не понимала! Если внешний мир не посылает нужных для работы сигналов, надо работать с внутренним миром. Как это выспренне звучит. Ну да слава богу, он никогда не говорил этого вслух.

Где-то за окном звякнул крючок ставни, и уже через секунду Ваня улыбался через переулок девушке. Девушка в ответ вся засветилась в вечернем луче. Батюшки, да она рыжая! Как я мог не заметить? Ваню вдруг накрыло волной такого ликования, к которому он не считал себя способным. Он не представлял себе, что делается при этом с его лицом, поэтому он нагнулся и деловито подергал крючки собственных ставень – дескать, крепко ли держатся? – и тут же обнаружил снаружи под окном свою собственную бельевую веревку. Девушка показала ему жестами – да-да, давно, мол, пора стирать и вывешивать сюда твои подштанники, непринужденно махнула рукой и скрылась.

«А еще он не стал бы этого делать для Мередит», – закончил он свою мысль. Для Мередит он только побрил голову, когда она объявила, что на Рождество им предстоит поездка к ее родителям в Сассекс. Между прочим, совсем не назло ей. Он даже оставил широкую полосу волос, идущую ото лба к затылку. Но, кажется, никому эта полоса не понравилась, хотя и была явной уступкой конвенциональным взглядам.

Видимо, это было опять что-то такое, что надо было объяснять, а объяснять он совсем не умел. Он вообще со словами… был как-то… не очень. То есть он не очень верил, что слова зачем-то нужны. Поэтому почти не разговаривал. Мама звала его Ванечкой и все понимала без слов. Но больше никто его Ванечкой не звал.

В Америке некоторое время к нему не сильно приставали – пока думали, что он плохо говорит по-английски, но скоро девушки (а девушкам он нравился) вместе со своим номером телефона начали писать ему на руке номер своего психоаналитика.

В чудесной стране чудаков его наконец оставили в покое – настолько, что через пару лет жизни в Британии он вдруг пошел на курсы барменов и решил поменять специальность. Работая барменом, рассуждал он, придется разговаривать по-любому. Я буду говорить, меня будут понимать. Но понимали его только шейкер и кофемашина. А остальных приходилось только слушать. Ну и заодно оказалось, что на зарплату бармена он жить не умеет.

Он вернулся к своей работе, но оставил и курсы – самые разные – и теперь ходил по вечерам в разные группы: от театральных импровизаций до итальянской кухни. Он даже был бы, наверное, счастлив, если бы не дождь и не Мередит. Когда он это понял, ему стало смешно – ведь и Мередит, и дождь ему нравились. Или это не смешно? Просыпаться утром под шелест дождя, запускать руку в мягкие волосы и чувствовать, как гладкая нога скользит по твоей ноге… Скоро Мередит стала звать Ваню Джоном и покупать ему одежду. Ваня был даже не против погружения в тот устойчивый мир миддл-класса, в котором хотела жить Мередит. Просто в этом мире – или с Мередит, или под этим дождем? – он не мог продуктивно работать.

– Мы расстаемся. Я уезжаю. Совсем. Я совсем не могу здесь работать, – сказал он ей.

– Почему? – спросила она.

Он посмотрел в ее серые глаза и подумал, что когда-то он был готов ее любить.

– Из-за дождя, – ответил он. В конце концов это было честное объяснение. Хоть и неполное. А больше она ничего не спрашивала.

На следующее утро Ваня еще не успел заварить себе кофе, как за окном заскрипело колесико, зазвенела на ветру тугая веревка и в бледном утреннем свете замелькали яркие пятна.

– Все это не просто так, – сказал Ваня своей термокружке (она была самой верной подружкой и умела дарить тепло), – все это не просто так.

Дальше Ваня не стал объяснять, но было и так понятно, что наконец-то дождя нет и все что угодно можно объяснить без слова. Рыжая девушка любила все яркое – как она сама. Это же очевидно.