Ли Майклс - У тебя есть сын Страница 38

— Насколько я поняла, фабрика теперь получила новый контракт, — сказала Линдсей.

— Да.

— Папа, кажется, очень доволен.

— Если Бен сумеет правильно разыграть свои козыри, он откроет для себя настоящее золотое дно. Его фабрика будет выпускать продукцию, о которой остальные будут еще долгое время только рассуждать. И если все пойдет хорошо, тебе не понадобится больше искать разовые дотации для своего траста. — Он помахал чеком в воздухе, чтобы чернила поскорее высохли, потом отдал его Линдсей и спрятал ручку в нагрудный карман.

— Он мне говорил.

— Если у тебя все…

— Нет. — Линдсей собрала всю волю в кулак. — Бип скучает по тебе, Гибб. Сегодня он плакал, пока не заснул, потому что хочет непременно тебя увидеть.

— Мне жаль, но я не могу. Неудержимый гнев охватил Линдсей.

— Почему? Он же тебя без памяти обожает — одному Богу известно, за что! Да и тебе он тоже нравился, до тех пор пока ты не узнал, чей он на самом деле сын! Неужели ты не можешь сделать такую малость?

— Повторяю: я не могу, Линдсей. Его это еще и раздражает?

— Не можешь? — медленно и отчетливо повторила Линдсей. Упершись руками в бока, она посмотрела на него. — Я не уйду, пока ты не объяснишь мне, почему.

— Я могу силой тебя выставить.

— Попробуй. — Он не ответил, и через минуту Линдсей заговорила снова, но уже мягче:

— Гибб, я должна сказать ему хоть что-нибудь. Если у тебя есть для того причины, скажи мне какие. Сейчас он уверен, что ты ненавидишь его.

Гибб выругался.

Но Линдсей почувствовала, что что-то изменилось. С замиранием сердца она ждала…

— Линдсей, какое у тебя первое воспоминание? Она удивленно спросила:

— О тебе?

— Нет. Первое воспоминание из детства. Она задумалась.

— Кажется, моя мама. Она пришла, чтобы пожелать мне спокойной ночи, перед уходом куда-то в гости. Может быть, собиралась на костюмированный бал, или это мне показалось, но она похожа была на сказочную принцессу. А что?

— А мое первое воспоминание — это побои. — Его голос был резким и срывающимся, он словно заставлял себя говорить с нечеловеческим усилием. — Не помню, в чем я провинился — если провинился вообще. Помню только ремень и как я пытался увернуться от него. Но безуспешно. Мне было года три, наверное.

Линдсей закрыла глаза, но не могла не слышать боль в его голосе и заставить себя не представлять эту картину.

— О, Гибб…

Он смотрел на нее, но Линдсей была уверена, что его взгляд сейчас был устремлен внутрь себя, словно в адову бездну. В отрывистых, обрывающихся предложениях он рассказал ей всю историю своего детства: о постоянных побоях, сыпавшихся на него и на его мать — от мужчин, которые появлялись в ее жизни и исчезали, сменяясь новыми. Синяки, подбитые глаза, переломы… список можно было продолжать дальше и дальше.

Линдсей хотелось броситься к нему, обнять, прижать к себе, но она чувствовала, что сейчас нельзя, что он находится в ином измерении, недосягаемом для нее. И Линдсей могла только ждать, пока его боль утихнет, и надеяться, что старая рана, открывшись, наконец может быть излечена.

Прошло почти полчаса. Наконец Гибб умолк, но даже теперь, когда Линдсей попыталась коснуться его руки, он отстранился.

— Не знаю, почему я все это тебе рассказываю. Прежде я никому об этом не говорил.

— Может быть, тебе необходимо было избавиться от этой тяжести, — мягко произнесла Линдсей.

— Не рассказывай Бипу подробностей, ладно? Не стоит ему знать такое. Но теперь ты по крайней мере понимаешь, почему я не могу даже попытаться. Может быть, когда-нибудь он поймет, что это не его, а моя вина.

Линдсей нахмурилась.

— Ты не хочешь видеться с ним, потому что с тобой в детстве обращались жестоко и теперь ты боишься повторить то же самое, — медленно проговорила она.

Гибб кивнул.

— Я боюсь оставаться наедине с ним — да и с любым ребенком — дольше чем на несколько минут. Боюсь той злости, которая скрывается во мне. Ты работаешь с реабилитационным центром, Линдсей. Тебе должно быть известно, что дети, которых бьют, вырастают озлобленными и сами начинают бить более слабых.

— Не все дети.

— Большинство. Неужели ты готова рисковать Бипом?

Линдсей слишком хорошо поняла его. Да, данные статистики были действительно устрашающими.

— Я пробовал один раз, с тобой, — тихо сказал Гибб. — Я каждый раз молился, чтобы удержать себя под контролем.

— И тебе это удавалось.

— Это ничего не меняет. Я и тобой не имел права рисковать, и тем более — ребенком.

В его голосе зазвучали безнадежные нотки, и Линдсей вспыхнула.

— Значит, ты предпочитаешь бросить своего сына? — Она расправила плечи. — Знаешь что, Гибб? Ты просто трус.

— Можешь называть это как угодно.

— Ты просто слишком труслив, чтобы стать настоящим отцом!

— Если бы ты поверила мне, когда я говорил, что не хочу иметь детей…

— Я знаю, что ты не хотел его рождения. Но что ты предлагаешь делать теперь? Вывести его во двор и пристрелить, что ли?

— Линдсей, прекрати. Не надо меня доводить до предела.

Но она уже не могла остановиться.

— Ты оказался неспособным быть даже мужем, так что Бипу очень повезло, что он никак с тобой не связан. Слышишь меня? Довезло!

Ее слова эхом прозвучали по всей квартире. Потом наступила гробовая тишина.

— Ты права, — устало согласился Гибб. — Это именно то, о чем я тебе говорил. Может быть, теперь ты все-таки уйдешь?

— Нет. — Линдсей трясло, но было слишком поздно отступать. Она все на свете поставила на этот единственный шанс, и ее жизнь — как и жизнь ее сына — висела на волоске. — Неужели ты не понимаешь, Гибб? Ты только что сам доказал, что именно это тебе и нужно. Если даже такие несправедливые и грубые слова, которые ты только что от меня услышал, не заставили тебя ударить меня, ты этого никогда не сделаешь. Неужели ты сам не понимаешь?

— Нет. Но… — Он посмотрел на нее. — Линдсей, что ты хочешь доказать?

— Когда Бип устроил всю эту проклятую выходку с похищением, тебе, должно быть, больше всего хотелось выдрать его как следует. Мне этого хотелось точно — если он когда-либо и заслуживал хорошей трепки, то в тот вечер. Но ты сдержался и заставил его самого осознать, что он сделал. Ты не стал наказывать его — ты его научил, объяснил ему. Тобой руководил не гнев, а любовь. — Она плакала, понимая, что выглядит глупо, хлюпая носом, словно девчонка, но ничего не могла с собой поделать и торопливо продолжала:

— Быть добрым гораздо труднее, чем жестоким. Гибб, я знаю тебя лучше, чем ты сам. Я всегда знала! И не сомневалась, что ты будешь любить ребенка — нашего ребенка. Я была так в этом уверена, что предпочла рискнуть. Знала, что ты немного посердишься на меня за ослушание, но потом, взяв нашего ребенка на руки, ты…