Мария Спивак - Черная магия с полным ее разоблачением Страница 38

Как ни плохо мне было, я понял, что не хочу ничего выяснять. Устал от переживаний и юных страстей. Все чаще и чаще мне хотелось домой — в символическом смысле этого слова. Чтобы хоть немного с полным стариковским правом посидеть в кресле под пледом и с детективом. А у ног пусть копошатся внуки. А жена (даже не Тата, вообще абстрактная добрая жена) пусть подает чай с плюшками и конфетами. Предаваясь мечтам, я блаженно улыбался, и это были единственные минуты отдохновения. Очень скоро реальность возвращалась, и мной опять овладевали ревность, подозрительность, стыд, раскаянье, безнадежность. Если я что и забыл в этом коктейле, то лучше не вспоминать. Я уже не рассчитывал прийти к миру с самим собой. И это угнетало больше всего.

При всем том, я удачно скрывал свои эмоции и производил на окружающих вполне нормальное впечатление. Другое дело, что сам смотрел на все, как из аквариума.

Самыми нормальными и естественными были отношения с сыном. В отличие от Таты он хотя бы со мной разговаривал, рассказывал об институте, правда, когда речь заходила о семейных делах, мгновенно замыкался. Но я быстро научился обходить скользкие места, и наше общение, если внимательно не вглядываться, приблизительно напоминало человеческое. С отцом дело обстояло сложнее. Он ведь человек, как это ни смешно, мягкий, но несгибаемый. То есть, добрый, деликатный, неконфликтный, но настолько жестких устоев, что в вопросах нравственности полутонов не видит.

Сначала казалось, что мне никогда не вымолить его прощения, а потому не стоит и пытаться; я вроде даже смирился с нашим разрывом. Но потом, когда начал приходить в себя, мне стало тяжело переносить такое положение вещей; я решился позвонить и объясниться.

— Папа, — сказал я, — я прекрасно знаю, что ты обо мне думаешь, и как ты любишь Тату. Поверь, я ее тоже люблю, потому и ушел: не мог больше обманывать. Может, ты хотя бы попытаешься меня понять? И простить. Нельзя же всю жизнь не общаться.

— Знаешь, Иван, — ответил отец, — я не господь бог и не вправе ни судить тебя, ни прощать. Но все человеческое во мне противится тому, что ты сделал. С логической точки зрения твой поступок малообъясним. Казалось бы, любовь — такое светлое чувство. Но… прости, это всего лишь мое личное впечатление… ты не похож на истинно влюбленного. Любовь довольно жестока в своей непреодолимости. Встретив настоящую любовь, человек, как правило, пугается — даже в самой простой ситуации. Он вдруг понимает, что больше себе не принадлежит, что теперь его жизнь полностью зависит от другого человека. Он чувствует, что обречен на этого человека — пусть и при отсутствии взаимности; просто должен быть с ним и все. Независимо от обстоятельств. Люди многое готовы преодолеть ради любви и многим пожертвовать — в том числе душевным комфортом. Особенно если есть третья, страдающая сторона — жена ли, муж, родители, дети, прежние возлюбленные. Но с обстоятельствами куда легче примириться, когда речь идет о настоящем чувстве: что поделаешь, форс-мажор, стихийное бедствие. Но в твоем случае я не вижу этой роковой обреченности. По-моему, если б Тата ничего не узнала, ты пометался бы некоторое время и успокоился. Получается, ты бессмысленно разрушил нечто драгоценное, и мне действительно трудно тебя простить. Причем, похоже, ты тешишь себя иллюзией, что все еще можно поправить. Думаю, у тебя уже появилось такое желание, потому ты и решился на разговор со мной.

— Нет! — более пылко, чем нужно, возразил я. — Ничего подобного! Я сделал выбор и больше метаться не стану.

— Не спорь. Ты сам себя не понимаешь. Позволь мне быть провидцем. Не все же лавры должны достаться вашей бабе Нюре. Представляю, как легко ей быть ясновидящей: ведь «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». А уж такие ситуации, как ваша… Ты непременно захочешь вернуться. Не к Тате — к себе. Ты придешь к ней за своим настоящим лицом. Но учти: и она не та, и ты не тот. Все уже непоправимо изменилось. Льдина между вами треснула, и если вначале каждый мог легко перепрыгнуть к другому, то теперь расстояние непреодолимо велико. Ты живешь со случайным, не нужным тебе человеком, Тата, как блоха, скачет по заграницам — через неделю опять уезжает — и день ото дня меняется, причем не в лучшую сторону. Этого не зачеркнешь. Именно потому мне так горько. И очень жаль вас обоих.

Мы говорили долго, и хотя я по старой привычке половину пропустил мимо ушей — «папаша любят пофилософствовать» — разговор что-то изменил между нами, отец несколько оттаял, потеплел ко мне. Но только легче мне и от этого не стало, и к тому же, черт его знает почему, нестерпимо захотелось срочно вернуть себе настоящее лицо.

На следующий день на работе меня вызвал наш самый главный начальник и сказал:

— Слушай, Иван, через неделю переговоры с норвегами, ты подготовь что нужно по своей части и передай Протопопову. Он туда полетит.

Да уж, генерал, остерегайтесь ревности, зеленоглазой ведьмы, которая смеется над добычей. Блаженны потерпевшие мужья, которые все знают и остыли к виновницам позора.

Я не из таких.

Глава двадцать первая

ПРОТОПОПОВ

Есть такая забава: яблоко подвешивается на ниточке, и ты его должен съесть без помощи рук. Ну, не обязательно съесть; можно, как в анекдоте, понадкусывать. Кто не пробовал, сразу скажу: очень трудно.

Именно так выглядели мои новые отношения с Татой. Но только для полноты удовольствия она была не яблоком, а невероятно гладким стеклянным шаром. В лучшем случае, присосешься губами — и все.

Я сначала не понимал: что мне не так? Вроде бы получил то, к чему стремился почти четверть жизни, сполна, с горкой, с лихвой, столько, что и надеяться не смел. Первое время обомлевал от восторга, как ребенок, начисто голову потерял. Только успевал глазами хлопать и к небу их возводить: спасибо Тебе, Господи, спасибо-спасибо-спасибо! Чудны дела Твои, безгранично велика благодать.

Не верил своему счастью.

Мир стал ярким, звонким, волшебным, заиграл разноцветными, чарующе сочными красками. Понимаю, до какой степени банально это прозвучит, но… у меня и впрямь отросли крылья, я не ходил — летал. А когда не летал — временами реальность берет свое — все равно немножечко, капельку, чуточку, незаметно для окружающих и невысоко над полом, левитировал. И не мог, не мог дождаться, когда опять попаду к Тате; из всего того периода помню ее одну. Она одна была — жизнь, остальное — черное небытие. Я, конечно, заезжал домой, ночевал уж точно — но когда, как, что там происходило? Не помню. Абсолютно. Как ни странно, жена ни о чем не догадывалась — или молчала, мудрая женщина.