Янина Логвин - Гордая птичка Воробышек Страница 38

Не знаю, что удивляет меня больше — отеческое щебетанье девчонки над возвышающимся над ней на целую голову парнишкой или недосказанность в словах? Наверно, все-таки второе.

— Они? — поднимаю я бровь, глядя на девушку, и холодно интересуюсь: — У тебя еще гости, Воробышек, кроме этого юнца? Интересно…

— Ну да, — слышу я вдруг за своей спиной еще один недовольный голос. — Вообще-то, он тут такой урод не один.

Терпеть не могу неожиданные сюрпризы из-за спины. Обычно меня удивить трудно, но гостям птички это удается. Когда я стремительно поворачиваюсь на голос и притягиваю незнакомца к себе за грудки, то внезапно натыкаюсь на абсолютную копию парня, стоящего у стены. Близнецы? Или у меня двоится в глазах? Ни черта себе!

— Илья, да что с тобой! — восклицает Воробышек и повисает на моей руке. — Не смей его трогать! Слышишь! — сипит куда-то в плечо, хлопая меня ладонью по куртке. — Немедленно отпусти!

Но девчонка зря переживает, на этот раз я вполне контролирую себя и не намерен усердствовать в силе. Да и мальчишка оказывается совсем не из пугливых.

— Слышь, перец, — спокойно говорит он надтреснутым, юношеским баском, глядя на меня в упор сердитыми синими глазами, — ты, конечно, нереально крут и все такое, но прокачай уже свои глючные тормоза, лады? Сними клешни, мы ж тебе вроде как не чужие. Кстати, респект, сеструха! — криво скалится раскрывшей рот в видимом желании возразить девчонке. — С ним ты реально можешь плевать на Игорька с высокой вышки! Зря мать с бабкой переживают. Мне он нравится.

— Ванька, заткнись! — неожиданно строго командует Воробышек. — Нечего слушать симпатичных девчонок и верить всему, что они говорят. Только вернусь в общежитие, собственноручно отрежу Крюковой язык и прибью гвоздем к стене, чтобы лишнего не болтала, — сердито хмурится и как всегда, только ей присущим аккуратным жестом, поправляет очки. Облегченно опускает плечи, когда я отталкиваю от себя парнишку. — Ребята, вам лучше уйти, — просит, снимая с моей руки пальцы и затягивая под подбородком распахнувшийся ворот плюшевого халата. — Я сейчас оденусь и спущусь к вам, подождите внизу.

Она суетливо оглядывается, наклоняется и вручает брату упавший мусорный пакет.

— Илья, извини, что так вышло, — поворачивается ко мне. — Я понимаю, что поступила своевольно, впустив мальчишек в твою квартиру, но не могла их оставить за дверью, раз уж братья нашли меня. Я только хотела напоить их чаем и все.

— Чаем?! — возмущенно выдыхает от двери юнец, который Ванька, и недовольно фыркает. — Ну уж нет! Ты как хочешь, Женька, а я-жрать хочу! Сильно! Мы тут с Данилой с самого утра в городе торчим: сначала соревнования, затем выступление чемпионов из столицы, а потом ты на повестке дня. Тут же полная сумка, блин! Мать нагрузила, да еще ты в магазин послала. Тебе что, двух бутеров с колбасой для любимых братьев жалко и тарелки макарон, да? На фига тогда с ним жить, если он такой жлоб? — нагло смотрит на меня. — Что, любовь-морковь, а родня — побоку?

Бледные щеки Воробышек вспыхивают пятнами румянца, а глаза опускаются. Девчонка в сильном смущении и растеряна — иногда мне кажется, я чувствую ее гораздо лучше, чем следовало бы, и это почему-то не удивляет меня.

— Ваня, Даня, я прошу, — упрямо бормочет она, — подождите внизу. Пожалуйста! Я все объясню.

— Ты? Ну, нет, сеструха, — косит на меня ехидный глаз наглый юнец, — пусть лучше этот объяснит, чего это он руки распускает!

Мои пальцы вновь цепляют мальчишку за грудки и подтягивают упирающееся тело ближе.

— Так, иди сюда, умник. Как зовут? — спрашиваю я, хотя, конечно, вполне расслышал имя.

— Х-ха! — вырывается наглец. — Ты что, глух…

Я вновь невежливо встряхиваю его и улыбаюсь нехорошей улыбкой.

— Я, кажется, спросил…

— Да слышал я! — психует пацан. — Обычно Иваном, иногда Ванькой. А вот тот удод у стены — Птицем. Маман — сынулей, ну а бабка — когда внучком, а когда бесстыжим прожорливым удавом. Годится такой ответ?

— Вполне, — усмехаюсь я. Определенно чувство юмора у мальчишки есть. Странно только, что он об отце не упомянул. — Так вот, Удав, у этого, — тычу пальцем в себя, — тоже есть имя, Илья. Человеческое и легко произносимое. Повтори, — снова встряхиваю пацана.

— Ну-у, эм… Эй, ты чего?! — огрызается он на мой новый требовательный тычок в грудь. — Да понял я, Илья же!

— Молодец, — соглашаюсь, опуская руку, — так и заруби на носу. И запомни на будущее, родственничек, — поворачиваюсь и киваю через плечо на подобравшуюся девушку, — чтобы я больше от тебя грубое «сеструха» не слышал, ясно? Накажу. А сейчас сгребай своего клона и топайте на кухню, пока я добрый.

Как некрасиво получилось! И с мальчишками, и с их словами. Ужас! Мне так стыдно, что я готова на месте сгореть от стыда. И даже странная, агрессивная реакция Люкова на неожиданных гостей в его доме вполне объяснима, хоть и оказалась полнейшей неожиданностью для меня, а вот наше семейное вторжение на его территорию — нет.

Мальчишки послушно топают на кухню, а я остаюсь стоять рядом с Ильей, глядя, как он медленно разувается и устало скидывает с плеч дорогую куртку. В этих широких, крепких плечах чувствуется какое-то странное напряжение, как и во всей его гибкой фигуре, но вот какое, я понять не могу. Как не могу просто развернуться и оставить Люкова одного, хотя сейчас это кажется вполне логичным.

К моим ногам подходит урчащий Домовой, трется мохнатым боком о голую голень и так же, как я, останавливает взгляд на хозяине. «Привет», — говорит протяжно на своем кошачьем, требовательно оглядывается на меня, и я с огорчением вспоминаю, что так и не поздоровалась с парнем.

— Здравствуй, Илья, — подступаю к его спине и тихо произношу, стараясь, чтобы голос звучал не слишком хрипло, а братья не слышали меня: — Тебя долго не было. Я беспокоилась.

Он замирает, как будто пойманный моими словами в клетку, затем, очнувшись, не спеша задвигает зеркальную дверь шкафа и поднимает глаза на свое отражение. Медленно скользит взглядом по хмуро сжатым в тонкую жесткую линию губам, по колючим глазам, холодно сверкающим в обрамлении теней, пробравшихся под кожу век, и по заросшим темной щетиной скулам.

— Долго? — переспрашивает как-то отрешенно. — Всего четыре дня.

Он устал, внезапно понимаю я. Очень. И чем-то подавлен. Это понимание как-то странно отзывается в моем сердце, толикой непривычного беспокойства и неясной тревоги, словно всегда жившая в нем тонкая иголочка, вдруг кольнув, не чая того, угодила в место, которое особенно уязвимо и болезненно для меня.