Анна Берсенева - Все страсти мегаполиса Страница 38

– Это возможно, – сказала Соня. – Но дело не только в прическе.

– Я понимаю, – грустно кивнула девушка. – Она очень красивая.

– Просто та женщина дала себе проявиться, – улыбнулась Соня. – А вы себе не даете.

– Что это значит? – Она посмотрела на Соню изумленно.

– Я не могу словами объяснить. Если хотите, сделаю, чтобы... В общем, чтобы все у вас проявилось.

– Хочу! – Ее лицо просияло. – Но я не думала, что это возможно.

«Конечно, возможно!» – хотела сказать Соня.

Но не стала больше ничего говорить. Она уже чувствовала в груди радостный холодок, который так любила. Это был холодок чего-то нового, необычного – счастья. Она видела, что отражающаяся перед нею в зеркале девушка никого не копирует в своей странности, что именно эта ее странность, этот нервный надлом жестов и тона и составляет ее своеобразие, совершенно ею не осознанное. И Соне хотелось, чтобы в прическе, в рисунке губ и глаз это своеобразие стало таким же очевидным, каким было оно в облике холодноватой аристократичной красавицы на фотографии.

На словах это в самом деле прозвучало бы сумбурно, но в том, как позвякивали в Сониных руках ножницы и обвивались вокруг коклюшек светлые девушкины пряди, никакого сумбура не было, а была совершенная точность.

– Вы знаете, кто это? – спросила девушка.

– Нет.

– Татьяна Яковлева. Ее любил Маяковский.

И Маяковский, и тем более женщина, которую он любил, ничего для Сони не значили. Его стихи казались Соне слишком громкими, прямолинейными. Да она и вообще с трудом припоминала эти стихи – кажется, что-то про то, как жизнь хороша и жить хорошо.

– Пять часов, и с этих пор стих людей дремучий бор, вымер город заселенный, – сказала девушка, глядя в зеркале прямо Соне в глаза своими тревожными, туманными глазами, увеличенными нелепыми очками. – Слышу лишь свисточный спор поездов до Барселоны.

Ножницы дрогнули у Сони в руке. Была в этих словах такая глубокая тоска и вместе с тем – такой свободный, ничем не сдерживаемый выдох чувств, что сердце у нее сжалось.

– Почему до Барселоны? – с некоторой растерянностью спросила она.

– Он приехал в Париж и влюбился в Татьяну Яковлеву. А у нее, конечно, была там своя жизнь. Ей Ситроен покровительствовал, Прокофьев внимание оказывал, Жан Кокто. И она дружила с дочерями Шаляпина. И пошла их провожать на вокзал – они в пять часов вечера уезжали с отцом в Барселону. А Маяковский ревновал страшно – думал, что она влюблена в Шаляпина, потому и пошла провожать. У него ведь... Знаете, он ведь о себе написал: «на мне с ума сошла анатомия – сплошное сердце гудит повсеместно». А Татьяна Яковлева для него была... Мне кажется, она была для него обликом счастья.

– Снимите, пожалуйста, очки, – сказала Соня. Она не знала, как разговаривать с этой девушкой: у нее не было в запасе слов, которыми разговаривают с такими людьми, и от этого она чувствовала неловкость. – Вам лучше носить линзы. Глаза надо будет совсем чуть-чуть подчеркнуть. А губы должны быть яркие, даже слишком яркие. Сейчас волосы завьются, и все сделаем.

Она укладывала ее волосы светлыми некрупными волнами, потом подводила глаза, губы... В облике этой девушки – не во внешности, а вот именно в облике, то есть в соединении внешнего и внутреннего, – была такая очевидная утонченность, что ей не следовало бояться нарочитости. И Соня относилась к ее облику смело, потому что кончиками пальцев чувствовала, как от каждого ее прикосновения проявляется в этой девушке то, что и должно было проявиться.

– Это поразительно... – потрясенно произнесла та, когда Соня сняла с нее фартук. – Я в самом деле стала на нее похожа... Но как же это может быть?

«Осталось только, чтобы Маяковский в тебя влюбился», – подумала Соня.

А вслух сказала:

– Почему же не может? Вы ведь в самом деле на нее похожи.

– Знаете, я не хотела говорить... – Она улыбнулась чуть виновато. – Я ведь должна ее играть, Татьяну Яковлеву. В нашем театре. У нас такой маленький театрик у Сретенских ворот, и ставится спектакль о Маяковском. Я думаю, Константин Иванович, это наш режиссер, дал мне эту роль только потому, что заметил, как сильно я хочу ее играть. То есть просто из жалости дал. У нас ведь не профессиональный театр, а так, своего рода театротерапия, и он меня, я думаю, просто пожалел... Я могу к вам прийти еще раз? Перед спектаклем.

– Конечно, – кивнула Соня.

Когда девушка вышла из зала, она выглянула в окно и долго смотрела, как та идет по переулку. Походка у нее была такая же, как голос и взгляд – странная, свободная, доверительная. Нелегко жить на свете женщине с таким голосом, взглядом и походкой.

«А я? – вдруг для самой себя непонятно подумала Соня. – Что – я? Ей вот хотелось быть похожей на какую-то Татьяну Яковлеву, она знала, что станет счастливой, если будет на нее похожа, и стала счастливой от того, что ей правильно уложили волосы и подкрасили губы. А я чего хочу?»

Если бы она могла ответить себе так же просто, как отвечала себе эта девушка! Но в Сониных желаниях не было ничего внешнего, а собственный облик устраивал ее настолько, что был ею незамечаем и уж точно не зависел от правильного выбора помады.

И никакой определенности в ее желаниях не было.

Глава 6

«Я ее просто спрошу, – думала Соня, открывая дверь в квартиру. – Конечно, это будет дурацкий вопрос. Может, она надо мной посмеется. А может, и не посмеется. Все-таки она со мной вчера без насмешки разговаривала».

Но когда она вошла в темную прихожую, то поняла, что поговорить с Аллой Андреевной, да еще на такую странную тему, как неясность жизненных желаний, сейчас не получится. Алла Андреевна беседовала по телефону. Прислушавшись, Соня определила, что это разговор с очередной подругой, а значит, закончится он не скоро.

Она хотела уже пройти к себе в комнату и дождаться там подходящего момента, но тут до нее донеслись слова, услышав которые Соня замерла, держа на весу босоножку, которую успела снять с ноги.

– Конечно, могло быть хуже, – сказала Алла Андреевна. – Когда сын подбирает девицу на улице, надо быть готовой, что она окажется кем угодно. В лучшем случае охотницей за квартирой, а то и просто наводчицей. Так что эта еще вполне сносный вариант. – Алла Андреевна помолчала, слушая, что говорит трубка, потом ответила: – Нет, не влюблен... Точно, точно. Я тоже сначала боялась, что влюбился, а теперь успокоилась. Она его просто устраивает, вот и все... Да по всему! В меру хозяйственная, вместе с тем не зануда. Неглупая, но интеллектом не пришиблена. Главное, себя адекватно оценивает – работает спокойно в парикмахерской и не считает, что Петька обязан ее устроить в нефтяную компанию... Ну, это-то я понимаю! Конечно, не расслабляюсь... Нет, жениться не требует. Да хоть бы и потребовала, он на ней все равно не женится. Все-таки Петька какой ни есть тюфяк, но мой сын. Понимает, что в постель к себе такую положить еще можно, но для женитьбы она не годится. А вообще, скажу тебе, насчет постели я даже рада... А если бы твой Радик до тридцати лет красной девицей проходил, как бы тебе это понравилось? А она Петьку очень раскрепостила, он просто преобразился. Теперь очертя голову неизвестно на кого не бросится, спокойно выберет... Держу, держу руку на пульсе! – Алла Андреевна рассмеялась. – Тем более что она, конечно, непростая штучка. Какая-то интрига в ней, безусловно, есть. Я, например, так и не поняла, зачем она приехала в Москву. Никаких явных наполеоновских планов не просматривается. Да и вообще никаких планов. Способностей тоже никаких. Чего хочет, по-моему, и сама не знает, так что вряд ли чего-то добьется... Ну да, внешность впечатляет, конечно. Кажется, за этой ее эффектной сдержанностью что-то должно быть. Буквально за рисунком губ... Но ничего особенного за всем этим нет, можешь мне поверить... Ей? Нет, не говорила... Да совершенно меня не интересует, обидится она или нет. Она взрослый человек, пора понимать, что на обиженных воду возят. Лирка! – вдруг воскликнула Алла Андреевна. – Половина третьего?! У меня же в три кафедра, потом на премьеру иду, еще одеться надо! А Петька сказал, сегодня поздно будет, не подвезет. Я умчалась!